Татьяна Бобровникова - Повседневная жизнь римского патриция в эпоху разрушения Карфагена

Но этого довольно. Сейчас же перед нами встает образ мелкого, ничтожного, спесивого демагога, уличного горлана и драчуна, вроде аристофановского колбасника, который, однако, полон бешеного самолюбия и злобы. Все удивительное благородство этого демократа, все его филиппики против развратной знати разом уничтожены в наших глазах. И когда мы узнаем, что сам Цицерон характеризует его как оратора весьма посредственного, но имеющего особый дар очернять людей, почему он и считался опаснейшим обвинителем, это добавляет последние штрихи к этому весьма нелестному образу (Brut., 136).

Вот этот-то Меммий, тогда совсем молодой человек, приехал под Нуманцию. Он собрался как на модный курорт. За ним следовали бесконечные повозки, тюки и свертки. И особенно он гордился очень модными и очень дорогими чашами, устроенными так, что напиток в них мгновенно остывал, ведь Меммий знал, что под Нуманцией жарко. Как он не понял, под чьим началом ему предстоит служить, уму непостижимо.

Меммий только что приехал. Он стоял посреди своих бесчисленных тюков и самодовольно озирался. Войско следило за ним, затаив дыхание. Все со злорадным наслаждением ждали, что скажет император, и предвкушали большую потеху. Сципион молча смерил его взглядом с ног до головы и сказал:

— Таким, какой ты есть, для меня ты негоден временно, для себя самого и родины — навсегда (Plut. Reg. et imper. apophegm. Scipio min., 17; Frontin., IV, 1,1).

Это сказано было тоном убийственного презрения. Можно себе представить, какой растерянный, красный как рак стоял Меммий посреди своих пожитков и как хохотало войско. Он был уничтожен и смешан с грязью.

Только когда войско стало трудолюбивым, покорным, послушным, выносливым или, как говорил сам Сципион, «суровым и готовым на все», полководец решил начинать военные действия.

В дни мира Сципион был мил и прост в обращении. Какой-нибудь юноша, впервые переступивший порог этого знаменитого человека, бывал поражен и очарован тем, как сердечно, с неизменным уважением и вниманием, как равный с равным, беседует с ним хозяин. Но на войне все менялось. Сципион сам сравнивал полководца с врачом, а битву с операцией. И на поле боя он действительно становился похож на хирурга, который ведет сложнейшую операцию и дает быстрые и отрывистые приказания ассистентам. А они страшатся ослушаться малейшего его приказа, зная, что от их быстроты и понятливости зависит жизнь больного. И вот все друзья и милые собеседники Сципиона превращались в таких безмолвных ассистентов. Все. Даже Лелий. Цицерон передает, что дома Сципион почитал друга, который был старше его несколькими годами, как отца, и охотно давал понять окружающим, что Лелий много умнее и образованнее его. Но во время войны об этом не было и речи. Лелий даже не был советчиком. Он, как и остальные, молча исполнял приказания друга и «чтил его, как бога» (Cic. De re publ., 1,18).

Саллюстий пишет, что Сципион требовал от офицеров смелости и беспрекословного повиновения (Sail. Jug., 7, 4). С бестолковыми и медлительными он бывал очень резок. Под началом его в это время служил Гай Метелл, четвертый, самый младший сын Метелла Македонского. И вот передают, что однажды император, выведенный из терпения его непонятливостью, воскликнул:

— Если его мать родит пятого, то это уж будет осел! (Cic. De or., II, 267).

Очевидно, Публий намекал на то, что каждый следующий сын Метелла глупее предыдущего, а последний уже на той грани, где его трудно отличить от животного.

И что самое замечательное — на Сципиона никто не злился и не обижался, как некогда злились и обижались на его отца. Он сам говорил, что войско больше любит вождей мягких и уступчивых, чем суровых. Но по отношению к нему это было неверно. Как он ни мучил своих воинов, какие трудные задачи им ни задавал, они продолжали его обожать. И сыновья Метелла, в том числе самый младший, всю свою жизнь им глубоко восхищались и самым искренним образом его любили.

И еще одна черта. Сципион был великолепным учителем — его учениками были первоклассные полководцы. Два будущих врага — Югурта, который заставил трепетать римские легионы, и Гай Марий, спасший Рим от кимвров, происходили из его школы. Марий, человек невежественный, с душой жестокой, грубой и черствой, навсегда сохранил в сердце образ этого военачальника — единственный луч солнца, проникший в его мрачную душу. Он навсегда запомнил, как однажды под Нуманцией оказался на пиру совсем рядом с императором. Речь зашла о полководцах, и кто-то спросил, будет ли когда-нибудь у Рима такой полководец и защитник, как Сципион. Публий с улыбкой повернулся к лежащему рядом с ним Марию и, хлопнув его по плечу, сказал:

— Будет, и, может быть, даже он!

Марий никогда не мог забыть этих слов, сопровождавший их жест и выражение лица. Многие думали, что этот-то маленький эпизод и побудил его искать славы и власти (Plut. Mar., 3; Val. Max., VIII, 15, 7). Точно так же и Югурта прилежно учился у Сципиона, страстно добивался его похвал и никогда не мог его забыть.

Сципион вместе с войском переносил все тяготы службы — голод, зной, сырость, нужду. Но он прекрасно сознавал, что у воина и командующего разные обязанности. Так, он запретил себе участвовать в битвах, что при его темпераменте было ему бесконечно тяжело. Ведь он увлекался боем, как молодой пес, который, визжа от возбуждения, бежит по следу, забыв обо всем на свете. Но теперь он не позволял себе этого удовольствия. Быть может, испанцы дивились этому и, желая его поддеть, приглашали на бой. Но он спокойно отвечал:

— Я родился полководцем, а не солдатом (Frontin., IV, 7,4).

Нумантинцы с интересом приглядывались к происходящему. Они, конечно, слыхали о Сципионе, как слыхал о нем весь мир, и знали, что это лучший на свете полководец. Но они были самонадеянны, привыкли к победам, видели прежнее войско и не могли поверить, чтобы один человек, как бы велик он ни был, способен был изменить положение дел в стране. Несколько позже, когда, разбитые, они обратились в позорное бегство, старейшины, говорят, с возмущением спрашивали, как позволили они себя победить римлянам, которые раньше бегали от них, как бараны. Те же отвечали:

— Стадо осталось то же, да пастух другой (Plut. Reg. et imper. apophegm. Scipio min., 21).

Своим легатом Сципион назначил брата. Фабий Эмилиан, которого некогда ставили Публию в пример как образец для подражания, не стал ни великим полководцем, ни великим государственным деятелем, ни знаменитым оратором. Но он был сыном Эмилия Павла и братом Сципиона и многому от них научился. Он так же любил порядок и дисциплину, как его отец и брат. Он делал все старательно, правильно и продуманно. Когда он сам командовал в Испании, он не сумел одержать победы, но уберег армию от поражения. Словом, это был идеальный помощник и заместитель.