Алексей Митрофанов - Повседневная жизнь русского провинциального города в XIX веке. Пореформенный период

А под конец гастролей вдруг произошло невероятное событие. Антрепренер позвал к себе Шаляпина и произнес:

— Вы, Шаляпин, были очень полезным членом труппы, и мне хотелось бы поблагодарить вас. Поэтому я хочу предложить вам бенефис.

— Как бенефис? — изумился певец.

— Так. Выбирайте пьесу, и в воскресенье мы ее поставим. Вы получите часть сбора.

За бенефис Шаляпин получил 80 рублей и серебряные часы. С момента его первого выхода на сцену прошло всего четыре с половиной месяца.

И уж, конечно, самой очарованной частью провинциальной театральной публики были дети и подростки. Один из уроженцев города Симбирска вспоминал о своем детстве: «Будучи 10-летним мальчиком, я впервые попал в театр на концерт капеллы Д. А. Агренева-Славянского. Я был буквально очарован их пением и исполнением. Прежде всего меня поразил их внешний вид. Все они были одеты в богатые боярские костюмы, красиво располагались амфитеатром на сцене. Сам Славянский имел живописный вид. В роскошном боярском костюме, красивый, статный старик с великолепной седой шевелюрой и окладистой бородой, он напоминал знатного боярина. Выходил он торжественно, по бокам его сопровождали два мальчика в костюмах рынд и держали в руках: один — посох, другой — «шапку Мономаха». Это было для меня так ново, что уже до начала пения я был очарован. А пели они замечательно».

Неудивительно, ведь неискушенная публика — самая благодарная публика.

А вот столичные штучки, по обыкновению, относились к подобным театрам несколько свысока. Увы, чаще всего такое отношение имело нешуточные основания. Вот, к примеру, как описывает тульский городской театр 1853 года антрепренер Петр Медведев: ««Где театр?» — расспрашиваю проходящих. Говорят: «На Киевской, рядом с аптекой»… Рядом с аптекой было какое-то узенькое, но высокое здание, чрезвычайно грязное и запущенное, с разбитыми стеклами; с улицы к нему вела с двух сторон деревянная лестница с разрушенными перилами и выбитыми ступеньками. Когда я вошел по ним в «храм Мельпомены», меня охватили туман, дым и сырость. Зрительный зал представлял внутренность полицейской каланчи. Сцена маленькая, низенькая. А в общем, какой-то балаган».

Но подчас пробивался неприкрытый снобизм. В частности, известный писатель Гончаров так отзывался о симбирской сцене: «Был в здешнем театре: это было бы смешно, если бы не было очень скучно. Симбиряки похлопывают, хотя ни в коем нет и признака дарования. Но я рад за Симбирск, что в нем есть театр, какой бы то ни было. Глупо было бы мне, приехавши из Петербурга, глумиться над здешними актерами и оттого я сохранил приличную важность, позевывая исподтишка».

Художник Петров-Водкин посещал театр самарский. Вспоминал впоследствии: «Долго крутил я асфальтом этажей, пока не добрался под давящий потолок, на котором синими огоньками едва светилась люстра. Внизу было темно, как в колодце. Пахло застарелым потом. «Не театр, а тюрьма», — подумал я… Галерка стала наполняться. Возле меня усаживалась разношерстная молодежь. Защелкали орехи. Кто-то вскрыл бутылку кислых щей, хлопнув пробкой. Очень все это мне показалось не театральным».

В конце концов художник встал и пошел к выходу Но кто-то из зрителей сразу же схватил его за полу пиджака и со злобой прорычал:

— Чего мешаешь театром пользоваться?

Впрочем, и репертуар театра соответствовал подобным зрителям. Одна из самарских газет возмущалась: «В пятницу зарезали даму и человек с ума сошел, в воскресенье ребенку голову размозжили, во вторник человек застрелился, в среду девушку застрелили, в четверг опять застрелился человек, в пятницу снова даму зарезали и человек с ума сошел, в субботу еще одного на дуэли укокошили! Что же это, наконец, такое?»

Речь шла, разумеется, не о реальных городских событиях, а об афише драмтеатра.

Зато театр был готов к различным форс-мажорным ситуациям. Однажды, например, в город с гастролями приехал поэт Давид Бурлюк. Перед выступлением он деловито спросил у администратора:

— А там есть задний выход?

— Есть, а что? Боитесь, что публика изобьет? — с пониманием спросил администратор.

— Конечно, — безо всякого смущения ответил стихотворец.

А как-то раз поэт Лев Мей вышел на подмостки скромного театра города Кронштадта в совершенно пьяном виде. Начал читать какое-то стихотворение, но быстренько запутался, запамятовал продолжение. Прочел еще несколько раз — не выходило. В конце концов махнул рукой, пошел со сцены и громко бросил зрителям через плечо:

— Забыл.

Естественно, что эта непосредственная выходка известного поэта вызвала овацию.

А в тверском театре отличился актер Горев. Вместо подсказанной ему старательным суфлером фразы: «Однако, какой обман» — хлопнул себя ладонью по лбу и воскликнул:

— Однако, какой я болван!

В том же спектакле он сказал, что Тамерлана съели собаки.

— Волки, волки! — кричал бедный суфлер.

— Ну да, и волки тоже ели, — вяло согласился гастролер.

Впрочем, случались и явления ровно противоположные. В частности, воронежский театр был на хорошем счету и у провинциалов, и в российских столицах. Критик А. А. Стахович, видевший в Воронеже гоголевскую «Женитьбу», сообщает: «Вот вам и провинция и провинциальные актеры. Не мешало бы петербургским артистам, исполняющим эти роли, посмотреть, как их играют в провинции (положим, что так сыграть они не в состоянии, для этого нужно иметь дарования Колюбакина и Петрова), но петербургские придворные артисты увидели бы, как добросовестно, с каким уважением в провинции исполняют произведения великого писателя, как умный и талантливый актер обдумывает каждое слово, движение своей роли».

Одновременно с этим поднимается и уровень воронежского зрителя. Ему, воспитанному на Петрове с Колюбакиным, а также избранных приезжих лицедеях, становится довольно трудно угодить. Владимир Гиляровский говорил о городе: «Чтоб заинтересовать здешнюю публику, перевидавшую знаменитостей-гастролеров, нужны или уж очень крупные имена, или какие-нибудь фортели, на что великие мастера были два воронежских зимних антрепренера… Они умели приглашать по вкусу публики гастролеров и соглашались на разные выдумки актеров, разрешая им разные вольности в свои бенефисы, и отговаривались в случае неудачи тем, что за свой бенефис отвечает актер».

«Вольности» же были приблизительно такого плана: «Одна из неважных актрис, Любская, на свой бенефис поставила «Гамлета», сама же его играла и сорвала полный сбор с публики, собравшейся посмотреть женщину-Гамлета и проводившей ее свистками и шиканьем».

Увы, воронежский театр под конец столетия приобретает элементы несерьезности и даже некой ярмарочное™. Актер Владимир Давыдов сокрушался: «Воронежская публика в своих вкусах была очень единодушна… Все требовали веселых пьес и жутких душещипательных мелодрам. Поэтому Лаухин (купец, содержащий театр. — А. М.) строил репертуар на оперетке, водевиле и мелодраме. Серьезный репертуар почти отсутствовал. Критика бранила репертуар, указывая на то, что театр превращен в балаган, а публика всех возрастов и сословий валом валила на оперетку и совершенно игнорировала театр, когда давали «Грозу» или «Марию Стюарт»».