Елена Душечкина - Русская ёлка: История, мифология, литература

Подожди, Липочка. Дальше описывается большой, ярко освещённый дом на углу главной улицы; в доме богато украшенная ёлка, множество гостей, множество нарядных детей, весёлых, довольных, а в окно, с улицы, заглядывает бедный, плохо одетый мальчик, которого пьяный мастер жестоко отколотил за разбитую бутылку водки, вытолкал ночью из сырого подвала и приказал принести новую бутылку водки; мальчик упал, потерял деньги, долго плакал, не пошёл в свой подвал из боязни получить новые побои, озяб сильно, долго бродил по улицам, набрёл на этот дом, с восхищением и завистью смотрел в окно на украшенную ёлку и… смотри уже в самом конце упал под окном в снег, сначала стал засыпать и видел во сне чудесную ёлку, а потом замёрз… Так?

Внучка вынуждена согласиться. Тот же сюжет пародируется и Б.С. Миркиным-Герцевичем при изображении Рождества 1917 года:

Возле них стоял мальчик, и вовсе не нужно было обладать исключительной прозорливостью, чтобы узнать в нём знаменитого замерзающего мальчика. Он продрог в эту холодную рождественскую ночь, и теперь затяжка папиросой могла оживить его окоченевшие члены.

Память об этой заезженной литературной схеме сохранил даже советский сатирический журнал «Крокодил», один из авторов которого в 1937 году с удовольствием вспоминал о том сюжетном «разнообразии», которое предоставляли писателям старые святочные рассказы:

Взять хотя бы этого замерзающего мальчика. Сколько там можно было навернуть ситуаций. Этот мальчик мог и не замёрзнуть…

О мимикрии образа «замерзающего ребёнка», в советской культуре превратившегося в «замёрзшую пионерку», в комментариях к романам Ильфа и Петрова, писал Ю.К. Щеглов [488, 493 ].

Возникший в немецкой рождественской литературе начала XIX века сюжет о ёлке в богатом доме и замерзающем ребёнке, став в полном смысле этого слова интернациональным, прошёл по всем странам, усвоившим обычай рождественской ёлки, и быстро превратился в затасканное клише. Как правило, это были однообразные и малооригинальные тексты, которые из года в год появлялись в праздничных номерах массовой периодики. Но русскому читателю этот сюжет «подарил» два шедевра — «Ёлку» Салтыкова-Щедрина и «Мальчика у Христа на ёлке» Достоевского.

В 1888 году Д.М. Кайгородов писал в газете «Новое время»: «В последние годы стали появляться в рождественских номерах детских журналов и даже некоторых газет сантиментальные статейки — большею частью в форме сказок, иногда прекрасно написанных, в которых на разные лады изображаются чувства и ощущения “бедных ёлочек”, подвергавшихся срубке, для фигурирования в качестве “рождественских ёлок”» [172, 1 ]. Сюжет, на который указывает автор статьи, действительно стал одним из самых ходовых в русской «ёлочной» литературе. Его истоком послужила известная русскому читателю с начала 1840-х годов сказка Андерсена «Ёлка», героиня которой, молодая ёлочка, не умея насладиться своим настоящим — жизнью в лесу, в естественных для неё условиях, переживает счастливый миг, свой звёздный час, на детском рождественском празднике и кончает жизнь на чердаке, где она рассказывает мышам обо всём пережитом ею. И только тогда прошлое предстало в её сознании как неосознанное вовремя счастье: «И хоть бы я радовалась, пока было время! — думает она. — А теперь… всё прошло, прошло!» [12, 159 ]. Это произведение знаменитого датского сказочника многократно перелагалось прозой и стихами, как это было сделано, например, О.С. Штейном в стихотворении «Ёлка» (1901):

Чудесная сказка Андерсена представляет собой аллегорию человеческой жизни: неудовлетворённость настоящим, мечты о прекрасном и неизвестном будущем, воспоминания о навсегда ушедшем и вовремя неоценённом прошлом. В русских перепевах и переделках этой сказки аллегорический момент, как правило, отсутствует. Произведения о жизни ёлочки и о её участии в детском торжестве, по преимуществу, являлись откликом на полемику о рождественском дереве в России: нужна или не нужна ёлка на Рождество, стоит ли из-за этого губить дерево, жертвовать им ради мимолётного удовольствия, приносимого ею детям, — вот те вопросы, которые решались авторами текстов о судьбе ёлочки. Как оказалось, этот простенький сюжет предоставил довольно широкие возможности для варьирования, и в каждом новом переложении акцент, в зависимости от намерений автора, делался на разных его аспектах. Сюжет о судьбе ёлки использовали как те, кто заботились о сохранности русского леса, горюя о погубленных ёлках и описывая страдания срубленного дерева, так и защитники утверждающегося высокопоэтического обычая, которые оправдывали гибель дерева, использованного на Рождество в роли христианского символа. Исходя из позиции, которую занимал автор, и ёлочка, как главная героиня произведения, либо сожалела об утраченном навсегда лесе, либо радовалась тому, что она сподобилась высокой чести быть центром праздничного торжества.

Особенно популярным этот сюжет становится к концу XIX века, когда появляются рассказы, картинки и сценки о продаже ёлок на рождественских базарах [см., например: 301, 2-3 ] и первые «экологические» тексты, в которых звучит тревога по поводу уничтожения лесов [см., например: 108]. В рассказе Д.М. Кайгородова «Ёлка» растущее в лесу красивое еловое дерево испытывает счастье от того, что его по чистой случайности не срубили к Рождеству [168, 234-239 ], а в рассказе Ф.Ф. Тютчева «Горе старой ёлки» старая корявая ель, когда в лес приходят порубщики, беспокоится не столько за себя, сколько за растущую рядом с ней подругу, маленькую красивую ёлочку, и когда её срубают, старое дерево от огорчения падает и насмерть придавливает мужика [438, 1-2 ].

В этих незамысловатых нравоучительных перепевах андерсеновского сюжета освещались и социальные проблемы, как, например, в сказочке Н.И. Познякова «Счастливая и кичливая» (1902), где рассказывается о судьбе двух ёлок, красивой и некрасивой: обе перед Рождеством были срублены, использованы на празднике, а потом выброшены в мусорную яму, где они, снова оказавшись вместе, рассказывают друг другу о пережитом.