Елена Коровина - Знаем ли мы свои любимые сказки? Тайны и секреты сказочных произведений. О том, как сказки приходят к людям из прошлого и настоящего

И все же Ершов попытается доказать, что он – поэт лучше и для издания 1856 года перепишет треть «Горбунка». Не будем вдаваться в подробности, вспомним только, что написанную рукой Пушкина (сохранилась в черновиках поэта) красноречивейшую строку: «Не на небе – на земле жил старик в одном селе», Ершов перепишет на свой лад: «Против неба – на земле» . То есть у Пушкина был дан масштаб творения, эдакий вселенский замысел – не на небе, а на земле. И здесь все: и земная сущность, и единство земного и небесного, и много чего еще, если покопаться. У Ершова вышло противопоставление – против неба, на крошечном отрезке земли, еще и с отголоском некоего смиренного православия – земля же всегда грешнее и хуже неба. Увы! От подобных правок сказка стала гораздо хуже, потеряв свою гениальную энергетику.

Поняв это, издатели вернулись к первоначальному тексту без ведома Ершова. Тот начал требовать внесения собственных поправок, но… его словно не услышали. Отчего так? Ведь авторское слово – первейшее. Но от Ершова попросту отмахнулись, словно знали, что особо качать права он не станет. Побоится разбирательства. Ну а еще живой к тому времени профессор Плетнев даже напишет ему вразумительное послание, где прямо укажет нерадивому автору:

«Ежели всякий возьмется уродовать гениальное…»

Ну и слова у профессора! Или он точно знает, что пишет не автору, а тому самому – «всякому»?

Умер Ершов 30 августа 1869 года в Тобольске. Похоронен на старом городском так называемом Завальном кладбище – там же, где покоятся те самые «умные люди», о которых некогда толковал юному Пете Ершову Пушкин, – А. Барятинский, В. Кюхельбекер, С. Семенов, А. Муравьев и многие другие.

На сегодняшний день часть литературоведов (например, пушкинист А. Лацис, лингвисты Л.Л. и Р.Ф. Касаткины, исследователи В. Козаровецкий, В. Перельмутер, а также И. Можейко, он же славный писатель-фантаст и историк Кир Булычев) уверены: автор «Конька-Горбунка» – Пушкин. Конечно, это провокационное утверждение, из серии так называемого «сенсационного литературоведения». Но ведь мы же сами видели – всегда есть над чем подумать… А подумав, убеждаешься, что в «Горбунке» и пушкинский слог, и разговорно-народный стиль, и умение вкладывать сложную иронию, язвительную сатиру в подчеркнуто-простое изложение. Но если так, почему Пушкин отдал сказку другому человеку, почему сам хлопотал о ее публикации под чужим именем?!

Отгадки этих загадок есть. Все пушкинские произведения к тому времени тщательно цензурировались. И поэт отчетливо понимал: новую сатирическую сказку ему не опубликовать. Ведь там и глупый царь-тиран, и негодяи-воры придворные, и кит, который проглотил невинные корабли и которому не будет прощения, пока он эти корабли не выпустит на свободу (прозрачный намек на то, что не будет царю прощения, пока он не даст свободу заключенным декабристам). Будь под сказкой подпись Пушкина, крамолу заметили бы сразу. Ну а подпись никому не известного Ершова гарантировала издание – кто ж станет внимательно читать студенческий опус? Да и деньги Пушкину были нужны. Ведь пока цензура запрещает его стихи, он сидит без гонораров. Конечно, средства за журнальную публикацию пришлось отдать Ершову, но ведь книжные издания принесли бы еще большие плоды. Вот только здесь Александр Сергеевич ошибся. После издания первой книги цензура все же разглядела крамолу и запретила сказку. Может, поэтому все действующие лица, втянутые в эту историю с псевдонимом, и не раскрыли потом ее тайны. Боялись навредить друг другу с крамольной книгой. Так и осталась тайна до сих пор.

Л.И. Янцева. Иллюстрация к сказке «Конек-Горбунок»

На сегодняшний день главным аргументом авторства Пушкина считаются первые строки сказки. Начало ее (первые четыре стиха) написано Пушкиным, и это подтверждено им самим и окружающими. В дореволюционных изданиях эти строки прямо печатались в Собраниях сочинений Пушкина. А ведь именно эти начальные строфы задают и тон, и характеристику, и озорной характер всего повествования. Так почему бы, уж коли начало признано истинно пушкинским, не признать и последующий текст его же сочинением – ведь там все один в один?

Главным аргументом авторства Ершова принято считать слова того же Пушкина. Известно его замечание после чтения и правки рукописи (им же самим поправленного варианта!). «Теперь этот род сочинений можно мне и оставить!» – сказал поэт, хваля «Конька-Горбунка». Вот только, вслушавшись в эту фразу, начинаешь понимать, что она звучит довольно двояко: то ли сказка Ершова столь хороша, что Пушкину уже не стоит писать свои сказки, но… то ли Пушкин исподволь утверждает, что написал произведение, лучше которого не может быть в своем роде. Конечно, такое утверждение из уст писателя весьма нескромно. Но когда наш озорной поэт обладал ложной скромностью? Разве не он воскликнул: «Ай да Пушкин! Ай да сукин сын!»? Значит, понимал, что создал шедевр. Может, и «Горбунка» поэт посчитал очередным шедевром?

А вот сам Ершов «Горбунка» не признавал и постоянно пытался от него откреститься. Не верите? Вот строки из письма Петра Павловича, тогда еще рядового учителя Тобольской гимназии, который по всем параметрам должен был бы гордиться своими «столичными» достижениями, а тем более своим «Коньком-Горбунком». Но рядовой учитель, увы, явно скис оттого, что тобольское общество ждет от него такого же блестящего таланта, который он явил в сказке, но почему-то никак не может дальше продолжить в жизни. И вот перед нами строки из письма Ершова от 1838 года, написанного в сердцах приятелю Александру Ярославцеву:

«Как бы сделать это, чтобы с первого моего дебюта – сказки «Конька-Горбунка» – до последнего стихотворения, напечатанного против воли моей в каком-то альманахе, все это изгладилось дочиста. Я тут не терял бы ничего, а выиграл бы спокойствие неизвестности».

Опустим замечание о том, что мысль выражена здесь довольно коряво (и это автором чеканно-гениальных строк!). Но ясно одно – уехавший из Петербурга «сказочник» вмиг растерял умение создавать волнующие строки, запоминающиеся с первого прочтения. И потому желает, чтобы его творческий взлет вообще изгладился из памяти людей. То есть он жаждет, чтобы Сказки вообще не было! Ну не может так себя вести автор, дороживший своим произведением. Или Ершов не дорожил им? Но почему? Не потому, ли опять же, что оно не было ЕГО. А чужого творчества не жаль. Жаль собственного спокойствия! Но откуда ж ему взяться, если на душе – сокрытая тайна, которая в любой миг может вылезти наружу…