Виктор Бычков - Феномен иконы

Естественно, я несколько идеализировал образ средневекового живописца, представив его чуть ли не эстетствующим художником–демиургом новейшего толка. В действительности средневековый мастер если и не рассчитывал на обычных прихожан, то конечно же хорошо помнил, что должен угодить своим заказчикам (светским или духовным), которые, принимая работу, могли не полениться заглянуть и в алтарь. Главное же — он, как набожный человек, помнил о высокой сакральной значимости алтарного пространства, о том, что именно здесь изо дня в день будет совершаться великое христианское таинство и что изображенные персонажи будут реально участвовать в нем; наконец, он осознавал свое дело как богоугодное, за которым неустанно следит сам божественный Демиург и по результатам которого будут судить мастера в день Страшного суда. Ясно, что все эти факторы активизировали усердие византийского художника, подпитывали его творческую интенцию. Однако реальный художественный результат деятельности средневекового мастера получает свою адекватную оценку только в наше время, ибо собственно эстетическое восприятие искусства предполагает, хотя бы на какое–то время, некоторую отстраненную от конкретного культового контекста функционирования изображения позицию зрителя, что было практически невозможно в средние века. При этом очевидно, что современному неверующему зрителю недоступен тот конечный результат духовно–эстетического воздействия на него византийского искусства, который без особых усилий открывался средневековому верующему в процессе богослужения в храме, наполненном художественными творениями.

Для наглядности я рассмотрел здесь один из наиболее ярких примеров чисто художественного творчества средневекового мастера, рассчитанного (внесознательно, конечно) на непосредственное эстетическое восприятие, с места, близкого к тому, на котором находился и сам художник в момент реализации своего замысла. Для соблюдения иконографического канона и создания лишь культовой семантики художник мог бы ограничиться более обобщенными и художественно менее совершенными образами, как обычно и поступали с второстепенными и плохо видными для зрителей фигурами мастера средней руки. С другой стороны, если бы художник, расписывавший курбиновскую апсиду, очень уж заботился о восприятии зрителей, стоящих в храме, ему пришлось бы ввести коррекцию сильного ракурсного сужения фигур ангелов, т. е. написать их значительно более широкими, — прием, нередко применявшийся в византийских росписях. Однако курбиновский мастер руководствовался фактически только своим чисто художническим чувством «внутренней необходимости», что нашло наибольший отклик и понимание только у современного зрителя.

Отмеченное здесь различие в восприятии одного и того же средневекового изображения современным ему верующим и нынешним зрителем касается всего средневекового искусства, но обычно оно не сильно заметно, т. к. одаренные средневековые мастера стремились совместить в своем творчестве ориентацию на верующего современника и удовлетворение своего художественно–эстетического чувства. Именно последний фактор имел существенное значение для понимания в XX в. многих средневековых изображений как эстетических феноменов.

Переходя к древнерусскому пониманию религиозного искусства и анализу лежащего в его основе эстетического сознания древних русичей, необходимо сделать несколько замечаний о характере древнерусской духовной культуры в целом. Одной из ее главных особенностей, без сомнения, является преобладание в ней иррациональных компонентов (художественно–эстетических и культово–религиозных прежде всего) над рациональными (философскими, богословскими, научными). В силу специфических условий развития Древняя Русь [108] Этим в общем–то не строго научным именованием в науке стали называть средневековую Русь XI—XVI вв. Иногда им охватывают и XVII в., который в русской культуре имел все–таки достаточно самостоятельное значение — переходного периода от средних веков к Новому времени. не выработала особого пристрастия к строгим формально–логическим способам освоения духовных стихий, социального бытия или материального мира. Поэтому мы не находим у наших средневековых предков ни философии, ни науки, ни даже богословия в узком (ново–европейском) смысле слова. Что не только не свидетельствует о какой–то ущербности, «недоразвитости» древнерусской культуры, но, пожалуй, наоборот, выдвигает ее в ряд духовно наиболее емких и глубоких культур, возглавляемых культурами Древнего Востока. Позитивистски–рационалистические тенденции, преобладавшие последние столетия в отечественной гуманитарной науке и наложившие на всех современных исследователей почти уже нестираемый отпечаток, заставляют нас и сегодня впихивать в узкие рамки новоевропейских, якобы единственно истинных методов, исследовательских приемов и определений (= оценок) основных компонентов культуры исторические феномены, имеющие неадекватные этим методам и определениям ценностные характеристики. Мы и сегодня силимся найти в Древней Руси философию и богословие аристотелевски–схоластического типа, науку, похожую на западноевропейскую, имеющую традиционные категории, и т. п. А результаты оказываются ничтожными, и Русь предстает в итоге какими–то жалкими задворками вроде бы неудержимо прогрессировавшей Европы.

Как противник каких–либо скороспелых и однозначных культурно–исторических оценок, я только констатирую факт, давно известный, но многими игнорируемый. Древняя Русь развивалась внутри европейской культуры своим восточноевропейским путем, отличным от западноевропейского.

В силу таинственной исторической предопределенности Русь продолжила более чем двухтысячелетнюю ветвь развития духовной культуры: Греческая античность — Византия — Древняя Русь. Непрерывность этой культурно–исторической линии сейчас очевидна так же, как очевидны как минимум два крупных перелома в ее непрерывном беге. Первый — возникновение христианства, когда пришедшая в тупик греко–римская рафинированная духовность получила в процессе самоотрицания новые мощные импульсы от «варварской» (в понимании эллинов) ближневосточной иррациональной духовности. На основе единения этих во многом противоположных культурных движений возникла новая самобытная культура — византийская, явившая собой предельное и даже изощренное выражение, во всяком случае в средиземноморском европейском ареале, средневекового типа культуры, средневековой духовности.