Мария Голованивская - Ментальность в зеркале языка. Некоторые базовые мировоззренческие концепты французов и русских

Эту же тему развивает и французская совесть ( conscience ), имеющая с русским соответствующим словом идентичное происхождение: оба слова восходят к идее co-знания, знания, разделяемого всеми. Однако если русское сознание превращает совесть в вечно доминирующего судью и палача, то французское сознание превращает совесть в слабого, пугливого, готового пойти на сделку или отступить противника.

Французский менталитет вытесняет недоступное и непрактичное (истина), мистически-эмоциональное и неконтролируемое (душа), судящее и карающее (совесть).

Центральным органом мышления в русском сознании является ум, во французском – esprit. Ум – это инструмент, которым человек добывает новое знание, «открывает истины». Esprit, этимологически связанное с духом и дыханием , является и мыслящим, и чувствующим началом. Esprit – не инструмент, а сущность человека, разумное начало, равно как и intelligence , акцентирующее умение понимать, и raison, связанное с конкретным эталонным направленным действием человеческого разума. Во французском языке не обнаруживается точного эквивалента русскому уму , равно как в русском языке не обнаруживается эквивалента французскому esprit. Однако русский ум, разум, рассудок не знают такой классификации и стратификации, как французское esprit, и такой особенной выделенности и разработанности понятия практического ума, имеющего во французском языке даже возможность образно ассоциироваться с наличными деньгами.

Сопоставляя французские и русские понятия, обозначающие центральные органы наивной анатомии, мы увидели, что французское сознание не адаптировало за ними высшей функции и не увидело в них высшего начала. Носитель французского языка покорил душу и совесть, приписав основную жизненную энергию органу мысли – esprit, оказавшемуся больше и души, и совести и ставшему основным символом человеческой сущности.

Таким образом, для французского сознания более значимыми и поэтому стойкими оказались установки античного мировоззрения, нежели христианского, не слишком подходящего для стимулирования личного и общественного прогресса. Подобные же источники имеет и крайне неожиданный для русского сознания образ души как ткани-оболочки-одежды, традиционно презираемых русским одухотворенным видением мира, однозначно выбравшим сущностное, а не кажущееся.

Сопоставление ментальных категорий в двух языках, в двух мировоззренческих системах показало, что французское сознание более подробно членит пространство большей части понятий: русскому размышлению соответствуют méditation и réflexion, русской причине – effet и cause, русской цели – fin, but, objectif и т. д. За этим более подробным членением стоит чувствительность французского сознания к объективному знанию, убеждение, что существуют непреложные законы, по которым можно анализировать действительность и адекватно действовать в ней, убеждение, что субъективное должно отличать от объективного. Мы бы связали такое членение с особым развитием судебной системы во Франции, через которую прошли многие из рассматриваемых понятий.

Следует также обозначить особенности самой сути французских понятий относительно русских аналогов. Главное – опора на факты, особенно пристальное внимание к достоверности. Отсюда логично следует, в частности, то, что рациональные эмоции во французском языке более рациональны, в русском – более эмоциональны.

При всем различии интересно отметить, что сопоставляемые ряды находятся в пределах общего поля коннотативных образов (вода, осязаемость, опора). Это свидетельствует о влиянии западноевропейской культуры на русскую в этой сфере и еще более подтверждается тем, что мы не находим никакой «мифологической поддержки» для них в славянской мифологии. Для такого влияния существовало множество причин, о которых мы говорили в соответствующей главе нашей книги. Проведя сопоставление рядов, описывающих ментальные категории в двух языках, мы пришли к заключению, что французский тип сознания – это рационалистический тип сознания, русский менталитет в этой сфере идет скорее по интуитивному пути. В сфере соответствующих французских представлений царит порядок, они хорошо структурированы и описаны, русские же понятия менее структурированы, картина мира упрощена, о чем свидетельствует стягивание различных категорий в одну. За русскими понятиями стоят этимоны, восходящие к родовому строю, за французскими – к государственному.

Сопоставление базовых эмоций во французском и русском языках показало следующее.

Базовые эмоции во французском и русском языках по-разному соотносятся с мужским и женским стереотипом поведения: в русском языке большинство базовых эмоций – «мужские», во французском – «женские». Подобное распределение кажется глубоко мотивированным всем сказанным ранее: интуитивный тип мировоззрения признает эмоциональность в качестве признака активного типа поведения, рационалистический – в качестве рецессивного.

В двух описанных языках базовые эмоции по-разному соотносятся с органами наивной анатомии. Во французском сознании разум и чувства не противопоставляются до такой степени, как в русском, отсюда – двойственная и смысловая, и образная возможность ассоциировать французские эмоции и с болезнями тела, и с болезнями ума (в русском языке эмоции ассоциированы только с болезнями тела). Во французском языке особенно отрефлексировано поле слов, описывающих страх, что позволяет заключить, привлекая также некоторые экстралингвистические факторы (фольклор, проработку этого понятия философами-экзистенциалистами), что страх – эмоция, в большей степени свойственная французскому национальному сознанию, нежели русскому. Именно в качестве гиперкоррекции страха , возможно, возникают рационализм и социализация, являющиеся своего рода его профилактикой. Французские синонимы со значением страх разнятся по интенсивности чувства, по реальности / нереальности причины, по источнику, его вызывающему (одушевленный / неодушевленный), по содержательной его сути (страх-непонимание, страх-отвращение). В русском языке синонимы страха не столь многочисленны и в основном описывают его продолжительность и интенсивность. На уровне коннотативных образов, наряду с общими коннотациями, свидетельствующими о близком контакте культур, выявлены также и специфические коннотации, позволяющие «дешифровать» особенности самих эмоций (русский страх – змея, французское sentiment – цветок). Во французском языке описана также повышенная осознанность поведения при испытывании эмоции, в русском же языке зафиксирована сочетаемость, описывающая непосредственные проявления. Особенно ценным при описании базовых французских эмоций оказалось понятие angoisse, не имеющее русского эквивалента и отражающее квинтэссенцию важного для современного французского сознания понятия – экзистенциального страха, получившего огромную культурную разработку. Русское понятие восторг также не имеет аналога во французском языке и подчеркивает именно непосредственность проявления радости. Ситуация, проявившаяся в сопоставлении русской радости и французского joie, указывает на сохранившуюся в сознании русского человека этизацию переживаний, на одухотворение ряда категорий, представляющихся высшими для этого типа национального сознания. Французское сознание представляет в данном случае образец сознания гуманистического, при котором мерилом всего является человек, каким бы он ни был (чаще далеким от божественности), и все существует в его реальном человеческом масштабе.