Дмитрий Спивак - Метафизика Петербурга. Историко-культурологические очерки

Вступление в многообразный культурный диалог с романо-германской Европой составило основную задачу «петербургского периода» отечественной истории. Как следствие, в рамках этого диалога получила себе продолжение привычная, даже архетипическая для «русского мира» роль «запоздавшего социума», прилагающего все свои силы для сокращения – а если возможно, то и устранения исторического разрыва с обществами «передовыми». В более общем плане, в семантике, синтактике и прагматике этого диалога нашла себе яркое проявление хорошо известная современной культурологии оппозиция цивилизации и культуры. Видя и признавая базовое единство западноевропейского общества, у нас сразу заметили его внутренние напряжения и осмыслили их, прежде всего, в форме различия между «немецким миром» и «французской цивилизацией». Мысленно пересматривая те предметные области, которые нам довелось рассмотреть в рамках этой книги, равно как и многие, о которых нам удалось лишь бегло упомянуть, мы замечаем наличие удивительно сильной тенденции, даже пристрастия, к их противопоставлению – но на чисто уже петербургском материале.

«Немецкий мир» испокон веков начинался поблизости, почти по соседству, ливонский рубеж был привычным и стародавним еще для «мужей новгородских», торговые связи, равно как военные предприятия, были облегчены наличием недалеких и в общем удобных сухопутных и водных путей. Напротив, французы жили где-то на далеком краю Европы, до которого надобно было, как говорится, три года скакать. Отсюда возникшее в коллективном сознании россиян почти шоковое состояние, когда звероподобный французский император со своей «великой армией» вдруг объявился почти ниоткуда на западных рубежах нашей страны в 1812 году. «Немецкий мир» был политически раздроблен, однако отменно консервативен, и медленно продвигался к объединению по «великогерманскому пути», что нам было психологически близко и понятно. Напротив, «французская цивилизация» была очень давно и жестко централизована – более того, в некотором смысле, столица ее вобрала в себя жизненные соки всей нации. Пожалуй, эта черта внутриполитического устройства французского королевства, империи, а потом и республики, была для человека «петербургского периода» тоже весьма внятной, чего нельзя сказать о вкусе ко всяческим революциям и широким социальным экспериментам, с некоторых времен составившей характерную принадлежность психологического склада французов.

Сразу же после основания Петербурга, в нем появилось достаточно многочисленное и сплоченное немецкое население, которое с течением времени лишь укрепляло свои позиции. Особы царствующего дома взяли себе за правило выбирать жен из числа юных принцесс германских княжеств. Немецкие карьеристы обсели доходные места Петербурга, с неизменным успехом оттесняя от них природных русских. Заведя разговор о мещанах русского происхождения, наш выдающийся критик XIX века вынужден был признать: «Петербургский немец более их туземец петербургский». С течением времени, в окрестностях нашего города появились даже немецкие сельскохозяйственные колонии. В итоге, на приневских землях была верно, хотя и в уменьшенном виде, воспроизведена стратификация немецкого общества в целом. В противоположность этому, у нас всегда было по численности очень немного выходцев из Франции или таких стран, как Бельгия, Люксембург, Швейцария, большая или меньшая часть жителей которых говорят по-французски. В значительной части, то были посланцы французской «империи мод», развлечений и удовольствий, которая в свое время диктовала привычки и вкусы членам «приличного общества» едва ли не всей Европы.

Психологический тип «русского немца» начал формироваться в продолжение «немецкого засилья» времен аннинского царствования, весьма укрепился с образованием чиновничьего аппарата николаевских времен, явился во всем своем блеске с приходом эпохи «великих реформ», и был своевременно осмыслен в рамках «петербургского текста» русской литературы – от Пушкина до Гончарова. Сложение психологического типа «русского франкофона» совпало по времени с «золотым веком» русской литературы, равно как отечественной культуры в целом, и со своей стороны придало огромный импульс его формированию. На протяжении всего XIX столетия, любой образованный русский дворянин был практически двуязычен и бикультурен, что легко можно проследить на обширном биографическом материале творцов «петербургского текста» – от того же Пушкина до Толстого. Допустимость и плодотворность сопоставлений в других предметных областях лежит на поверхности, будь то немецко-австрийская музыка и французский балет, исконная склонность «немецкого духа» к романтическому миросозерцанию в архитектуре или изобразительном искусстве, в противоположность ориентации на классицизм в широком смысле этого слова, более чем присущей разворачиванию «французского гения» во времени и пространстве.

Сравнения и противопоставления этого рода легко было бы продолжать ad infinitum, если бы основная тенденция в их общей организации не выяснилась уже с удовлетворительной полнотой. Будучи принята, переосмыслена и освоена российской культурой «петербургского периода» в форме оппозиции между «немецким мифом»и «французским мифом», указанная дихотомия предоставила нашей культуре мощный семиотический механизм, позволивший осознать, переработать или сформулировать заново большинство основных вопросов культурной динамики. Как следствие, прослеживая многообразные способы и пути развертывания и конкретизации этой простейшей, бинарной оппозиции в целом ряде ключевых предметных областей и «форм жизни», и совершая обратное восхождение a realibus ad realiora, мы получаем доступ к базовым составляющим «петербургского мифа», равно как и основным закономерностям его развития. Задача восстановления таковых представляется нам особенно актуальной перед лицом вызовов глобализма, диктующих необходимость скорейшей выработки индивидуальных и групповых стратегий, убедительно продолжающих в новых условиях ориентацию, верно осмысленную классиком петербургской литературной и, более того, духовной традиции, как переход от культуры как «системы принуждений» – к культуре как «лестнице благоговений».

Белинский А.А. Театральные легенды. СПб, 1992, с. 11–12