Андрей Михайлов - Средневековые легенды и западноевропейские литературы

Дочь ирландского короля – характер более цельный и сильный, чем Тристан или Марк. Она – человек одного порыва, одной страсти, яростной и целеустремленной. Она совсем непохожа на череду героинь куртуазной литературы, на Геньевру, Лодину, Эниду рыцарских романов эпохи. В ней много языческого, варварского. По народным представлениям – она колдунья, то есть знахарка, сведущая в таинственных свойствах трав, в сокровенных приметах и заговорах, в вещих снах и знамениях. Если кто в нашей повести и принадлежит «другому» миру, то это Изольда. Ирландия в легенде изображена остраненно: это далекая заморская страна, окутанная густыми туманами, раскинувшаяся под низким пасмурным небом. Характерно, что из Ирландии приплывает гигант Морхольт, именно там свил гнездо злобный дракон. А Изольда – дитя этих диких скал и нелюдимого моря. Как натуры импульсивные, Изольда легко переходит от яростного гнева к не менее пылким ласкам. Самый яркий в этом отношении эпизод – попытка умертвить Бранжьену. Столь же решительна Изольда, когда узнает в выздоравливающем Тристане убийцу Морхольта. И ни тени колебания не замечаем мы у корнуэльской королевы, когда она, заметив одного из враждебных ей баронов, просит возлюбленного получше натянуть свой лук и точнее направить стрелу. Изольда не знает сомнений. Лишь однажды она колеблется: когда приставляет к мечу Тристана тот страшный осколок, что извлекла когда-то из черепа Морхольта. И решение приходит: убить убийцу. Убить не потому, что Тристан оказался предателем, нарушил установленные нормы. Нет, Тристан поразил Морхольта в честном поединке, и Изольда это знает. Ею движет любовь. Родственная любовь. Но новая, пробуждающаяся любовь к чужеземцу побеждает родственное чувство. И снова колебания, и снова необходимость принять трудное решение. Но приняв его, Изольда не поддается больше сомнениям. Полюбив Тристана, она всецело отдается этой любви. Она, конечно, не любит Марка, и до сцены с напитком мечется от бешенства: она не может простить молодому человеку, что, завоевав ее в поединке, он пренебрег ею и предназначает ее другому. Считается, что Изольда полюбила первая [115]. Наверное. Но это не существенно. Важнее, что оба любят раньше эпизода с приворотным зельем. Любовный напиток лишь обостряет чувства обоих. И не случайно, что напиток этот – плод ирландской земли, то есть, он тоже от Изольды; это ее неистовство, ее необузданность. Изольда любит не то что слепо или самозабвенно. Человек одной страсти и одной цели, она отдается любви без колебаний. В ее душе нет конфликта. Ее не смущает ни вынужденное лукавство, ни прямой обман, ни несправедливость. Препятствия ее не пугают. Она преодолевает их и идет напролом.

Какая же любовь изображена в легенде, какая любовь в ней утверждается? Совершенно очевидно, что любовь, далекая от куртуазных норм, допускающих и поцелуи и более откровенные ласки, но отказывающих любовникам в высшем наслаждении, требующих известной изысканности, утонченности, меры (mezura) [116]. В нашей легенде изображена иная любовь – пылкая, страстная, плотская (о том, что любовники, прекрасные в своей бесстыдной наготе, сжимают друг друга в объятиях, говорится постоянно). Под стать такой любви и стиль ранних памятников, излагающих легенду, – он весь построен на гиперболах и не знает ли тот [117]. И вполне очевидно, что такая любовь не осуждается. На это указывает, в частности, постоянное вмешательство (или невмешательство) высшей божественной справедливости. Действительно. Любовники, дабы оправдаться и снова затем обманывать, непрестанно поминают всуе имя божие. И это сходит им с рук. Вмешательство провидения особенно очевидно в эпизоде «прыжка Тристана». Показательно, что юноша прыгает в пропасть из окна часовни, из алтарной абсиды. Он должен разбиться, но остается цел и невредим. А сцена с «мечом целомудрия»? Разве не провидение заставило уставшего после охоты Тристана положить свой меч между собой и Изольдой? «Меч целомудрия» можно, конечно, понимать энигматически. Он безусловно и символ. Но, во-первых, не только символ и, во-вторых, символ не платонических отношений любовников. Положил ли Тристан этот меч случайно (так у Беруля, Тома, Эйльхарта) или умышленно, чтобы еще раз обмануть Марка (так у Готфрида Страсбургского), провидение в любом случае споспешествует молодым людям. Это божие благословение обнаруживает себя и в сцене суда раскаленным железом. И здесь – прямой обман, построенный на примитивной игре слов. И опять высший судия дает себя обмануть. Или участвует в обмане.

Таким образом, вопрос о греховности любви Тристана и Изольды этим постоянным божеским благоволением по существу снимается. То есть, эта любовь конечно греховна – и для героев, и для создателей легенды, – как любая супружеская измена. Греховна с точки зрения общепринятой морали. Морали, которая противоположна этой любви, но, тем не менее, не осуждается, не развенчивается. У этой любви есть по меньшей мере три оправдания. Во-первых, она родилась до брака, Тристан добыл себе невесту в честном поединке, и она по праву принадлежит ему. Во-вторых, любовь эта не освящена, конечно, ибо освящение предполагает какой-то возвышающий обыденное акт, а скреплена напитком. Напиток связал Тристана и Изольду по отношению друг к другу, но освободил по отношению ко всему окружающему, в частности и ходячей морали. И в-третьих, любовь эта не может быть счастливой. По крайней мере такова концепция нашей легенды.

Она не может быть счастливой не потому, что Изольда обвенчана с другим (в конце концов она могла бы и развестись, развелась же Альенора Аквитанская с Людовиком VII), не потому, что ее любовник связан с Марком сложными психологическими отношениями. Все коренится в характере Тристана. Как он любит Изольду? На всю жизнь, конечно. Но обратим внимание, как он все время нагромождает препятствия этой своей всепоглощающей любви. То есть, он постоянно преодолевает препятствия, которые сам же и создает. То, что препятствия эти созданы самим Тристаном, не приходится сомневаться, и это было точно подмечено Дени де Ружмоном [118]. Однако, Ружмон ошибается, когда пытается понять причины столь странного поведения героя. Ружмон пишет: «Какова в действительности тема легенды? Разлуки влюбленных? Да, но во имя страсти, во имя любви к любви, которая их терзает, во имя обострения любви, ее преображения – даже ценой собственного счастья и собственной жизни» [119]. Ибо для Ружмона Тристан любит не Изольду и Изольда любит не Тристана. «Тристан любит чувствовать себя влюбленным, – пишет Дени де Ружмон, – более, чем любит Изольду Белокурую. А Изольда не предпринимает ничего, чтобы удержать Тристана подле себя, ей достаточно любовного сновидения. Они нуждаются друг в друге, чтобы сгорать, но не в партнере как таковом. И не в присутствии другого, а скорее – отсутствии!» [120]. Да, отношения любящих можно представить как цепь расставаний и встреч. Но не потому, что лишь этим поддерживается их любовь. Для Изольды, например, и не встает вопроса о выборе: она всегда пойдет за Тристаном, она разлучится с ним, коль скоро он этого захочет, но кинется к нему, лишь только он ее позовет. В этом смысл кольца, данного при расставании молодой женщиной возлюбленному. Тристан тоже любит Изольду всегда сильно и страстно – ив период суровой идиллии леса Моруа, и тогда, когда пытается забыться на службе в чужих краях.