Инна Лисович - Скальпель разума и крылья воображения. Научные дискурсы в английской культуре раннего Нового времени

Эту привилегию повелевать дает им божественное провидение в виде милостей Юноны и Дианы, богини Луны, которая также управляет морями. Соответственно власть над морским пространством изначально принадлежит горожанам («masters of the sea»), поскольку дар Меркурия – искусство математики, торговли и навигации (умение определять координаты и управлять кораблями) – позволил расширить границы Объединенного Королевства как в геополитическом, так и в торговом отношениях. Таким образом, в академическом дискурсе этого времени присутствуют мифологические и научные компоненты, которые в совокупности обосновывают мифологию имперской независимости, экспансии и власти. Грэшем-колледж сыграл важнейшую роль в совершенствовании и развитии искусства навигации, составной частью которого было знание астрономии, геодезии, математики. В искусстве владения последней лондонцы претендовали на право быть второй Александрией: «…an Alexandria, the established residence of the mathematical arts» [591]. К. Рэн прямо называет логарифмическое исчисление британским изобретением и искусством: «Amongst which the useful invention of logarithms as it was wholly a British art…» [592].

Таким образом, уникальный проект Грэшем-колледжа, который задумывался как утилитарное образовательное учреждение [593], создал основу для развития эмпирической науки и математической рациональности Нового времени, что впоследствии позволило Англии осуществить свой замысел мирового господства. История Грэшем-колледжа и Лондонского королевского общества – это история формирования открытого научного дискурса, доступного для общества [594]. Этому способствовали не только утилитарные, политические и экономические цели, но и сам изменившийся способ репрезентации научного знания, а также трансформация образа ученого и его социального статуса на протяжении XVII в. В 1650-е годы Р. Бойль и Р. Хук начали проводить в лекториях Грэшем-колледжа публичные эксперименты с пневматической машиной: публика наблюдала, как животные, лишенные воздуха, умирают под колпаком. В 70-е годы XVII в. публичные вивисекции стали исчезать, поскольку количество желающих увидеть мучения подопытных сократилось. Кроме того, ученые ЛКО регулярно проводили опыты для предполагаемых патронов. Популярность публичных демонстрационных экспериментов среди горожан, джентльменов и леди была настолько велика, что эти зрелища сравнивали с театральными. Но опыты были не просто способом популяризации научного знания и привлечения финансирования для поддержки научных исследований, что саркастически впоследствии описал Дж. Свифт в «Путешествии Гулливера». Это был способ перепроверки и подтверждения знания. В силу того, что эксперименты стали требовать большей точности и тонкости, ученые во второй половине XVII в. были вынуждены ограничить круг публичных экспериментов из-за неудобства их демонстрации с точки зрения продолжительности во времени и недоступности наблюдению большой аудитории.

В раннее Новое время происходит интенсивное осмысление не только методологических проблем, опыта и научного инструментария как способа приблизиться к истине, но и функций науки, научных институций и ученого. Об этом свидетельствует вышеописанный поиск принципиально иных форм взаимодействия между учеными и обществом, таких как академии, патронаж высочайших особ, открытые коммуникативные площадки между учеными и горожанами. Поскольку социальный статус ученого в средневековой сословной иерархии еще не был определен, возникает потребность в появлении некоего альтернативного университетам пространства, которое бы консолидировало ученых. В разных формах создаются проекты «Республики ученых»: от романа-утопии «Город Солнца» Томмазо Кампанеллы, философского трактата «О восстановлении наук» Ф. Бэкона, бизнес-плана У. Петти города мастеров и ученых до основания Королевского колледжа в Париже, Грэшем-колледжа в Лондоне, Лондонского королевского общества, Французской академии наук.

Неоднократно возникают попытки рефлексии над тем, кто такой ученый, чем он занимается, жалобы на судьбу и неблагодарный труд ученого, спор со схоластами о том, кто является истинным ученым, а кто – нет, например, в трактатах Дж. Бруно, «Анатомии Меланхолии» Р. Бертона [595], «Характерах» Томаса Овербери. Репрезентации ученого не раз встречаются и в художественной литературе, причем особые насмешки вызывает алхимик-шарлатан в «Кентерберийских рассказах» Дж. Чосера, «Алхимике» и «Магнетической Леди» Б. Джонсона. В «Трагической истории доктора Фаустуса» К. Марло и в немецкой народной книге о Фаустусе возникает устрашающий образ ученого-мага, готового преступить божественные, моральные и социальные законы ради того, чтобы проникнуть в тайны природы и подчинить ее своей воле.

Анализу визуальной репрезентации ученых посвящено гораздо меньше работ, в которых, как правило, рассматриваются отдельные картины или гравюры, изображающие ученых с точки зрения искусствоведения и истории науки. Но не существует специальных исследований, где прослеживалась бы эволюция визуального изображения ученых и научных практик в раннее Новое время, поскольку портретные изображения рассматриваются как некое биографическое свидетельство о личности ученого, наподобие фотографии в паспорте, а надписи и атрибуты – как фактографическое свидетельство, позволяющее идентифицировать личность и профессиональную принадлежность. Тем не менее анализ истории визуальной репрезентации ученого дает несколько иную картину, которая позволяет уточнить и дополнить вышеназванные проблемы, а также обнаружить специфическую тенденцию в изображении ученых и научных практик, которая не видна в вышеперечисленных примерах, литературных и философских текстах.

Осмысление роли ученого обычно привязывается к истории научных идей, тогда как социальный аспект его репрезентации остается вне анализа. Занятие наукой требует особых способностей, и в силу специфики профессии ее невозможно было продолжить по праву рождения [596], что позволило впоследствии воспринимать эту профессию вне сословного контекста. С другой стороны, в эпоху возросшей социальной мобильности успешные занятия наукой и возможность получить патронаж позволяли выйти за пределы своей социальной страты, но поле научных изысканий было открыто только для сословий, имевших доступ к образованию. Но и эта позиция оказывается слабой, так как именно в раннее Новое время карьерный и социальный рост ученого, связанный с личными достижениями в области науки, порождает недовольство и жалобы ученых, поскольку привилегии и экономическая стабильность из-за социальной стратификации продолжали оставаться у коллег с более высоким происхождением, да и само положение ученых оставляло желать лучшего. Многие ученые раннего Нового времени, за исключением врачей, не просто жалуются на нищету и зависимость от прихотей патрона, но и умирают в бедности.