Коллектив авторов - Гуманитарное знание и вызовы времени

Дальше у Шпета («Эстетические фрагменты», гл. «Своевременные напоминания») я выделяю те слова, которые сбивают с толку, мешая взгляду сосредоточиться и двигаться целенаправленно:

«Слово как сущая данность не есть само по себе предмет эстетический. Нужно анализировать формы его данности , чтобы найти в его данной структуре моменты, поддающиеся эстетизации. Эти моменты составят эстетическую предметность слова. Психологи не раз пробовали начертать такую схему слова, в которой были бы выделены члены его структуры… Но они преследовали цели раскрытия участвующих в понимании и понятии психофизических процессов, игнорируя предметную основу последних. Вследствие этого вне их внимания оставались те моменты, на которых фундируются , между прочим, и эстетические переживания. Если психологи и наталкивались на эстетические “осложнения” занимавших их процессов, этот эстетический “чувственный тон” прицеплялся к интеллектуальным актам как загадочный привесок, рассмотрение которого отсылалось “ниже” ».

Я читаю – и не понимаю, потому что ничего не вижу. Текст противится восприятию, побуждая внутренний зрачок читателя двигаться произвольно, хаотично. При повторных чтениях понимание постепенно приходит, но вопреки устроению текста, а не благодаря ему. Очертания предметов не фокусируются в словах, а размываются, как в плохо подобранных линзах. Сущая данность (чем она отличается от просто данности?) не есть предмет (хотя для зрения данность предметна, а предмет дан). Анализировать формы данности, чтобы найти моменты, поддающиеся … (как данность соотносится с однокоренным поддаваться ?) Преследовали цель раскрытия участвующих процессов. Переживания фундируются на моментах. Наталкивались на то, что прицеплялось как привесок, рассмотрение которого отсылалось ниже… В последнем предложении три глагола движения – и все они не согласуются друг с другом, создавая образную толчею. Наталкиваются обычно на нечто твердое, устойчивое – а тут оно само прицеплялось как привесок (наталкиваться на привесок?); и непонятно, отсылалось ли его рассмотрение к тому же предмету, на который психологи наталкивались и к которому нечто прицеплялось , и как соотносятся векторы этих трех движений.

Сходными изъянами страдал стиль Мераба Мамардашвили, который сам неоднократно жаловался на свое невладение письменной речью, хотя устный слог его выступлений был великолепен. Привожу отрывок из начала его книги «Классический и неклассический идеалы рациональности», чуть ли не единственной, которую он сам опубликовал при жизни (остальные книги опубликованы посмертно по значительно отредактированным аудиозаписям). «…Став основным в теоретико-познавательной структуре физики, как и, естественным образом, в структуре лингвистики, феноменологии, этиологии, психологии, социальной теории, понятие наблюдения не только поставило формулировку нашего знания физических явлений в зависимость от результатов исследования сознательного ряда явлений, которые всегда сопровождали и сопровождают исследование первых, но и требует теперь от психологии или от какой-то Х-науки, занимающейся теорией сознания, определенных идеализации и абстракций, способных бросить свет на явление наблюдения в той его части, в какой оно, сам его феномен, уходит корнями вообще в положение чувствующих и сознающих существ в системе природы» [337].

Можно было бы долго комментировать лексико-грамматические особенности этого предложения, которые скорее мешают, чем помогают движению мысли. Остановимся на четырех пунктах.

1. Грамматическая монотонность: в одном предложении двадцать (!) существительных в родительном падеже без предлога, в том числе такие цепочки как «результатов исследования сознательного ряда явлений». Каждый падеж означает некий поворот, «угол падения» в смысловом пространстве, поэтому нагромождение однопадежных слов производит впечатление недостаточной расчлененности их грамматических значений.

2. Слова, грамматически взаимосвязанные, далеко отстоят друг от друга, тем самым разрывая свою логическую и пластическую связь. Например, деепричастие «став» (в начале предложения) далеко оторвано от существительного «понятие», к которому оно прямо относится: между ними восемнадцать слов.

3. Разнонаправленность и разносмысленность одного и того же лексического элемента, например, предлога и приставки «в» («во») в конце предложения: «в той его части», «в какой оно», «вообще», «в положение существ», «в системе природы». «В» обладает своей семантикой, пространственным вектором, и его частое повторение в данном контексте не мотивируется никакой логикой движения мысли, напротив, создает чувство двигательной сумятицы на узком пятачке текста. Точно так же не связаны смыслом в общем контексте однокоренные слова: « став … понятие… поставило ».

4. Повторение одних и тех же слов, относящихся к разноуровневым понятиям: «…в зависимость от результатов исследования сознательного ряда явлений, которые всегда сопровождали и сопровождают исследование первых», т. е. исследование явлений, которые сопровождают исследование. Нечто исследуется, это исследование сопровождается явлениями, которые в свою очередь исследуются. Поскольку это различие уровней не прописывается, не мотивируется в самом тексте, идентичность слова «исследование» сбивает с толку.

5. Столкновение идиом, мешающее установить образную связь между ними: «…бросить свет на явление наблюдения в той его части, в какой оно, сам его феномен, уходит корнями вообще в положение чувствующих и сознающих существ в системе природы». Вряд ли можно «бросить свет» на то, что «уходит корнями», т. е. скрывается от света в глубине почвы, причем именно «в той его части», которая уходит.

В рамках данной статьи мы обсуждаем не философскую ценность идей М. Мамардашвили (она несомненна), а степень их выраженности в пластике текста и, следовательно, степень его читаемости.

Г. В. Ф. Гегель, один из самых абстрактных мыслителей в истории философии, настаивал на том, что философское понятие по мере развития освобождается от всего чувственного и осязаемого. «Для того чтобы представление по крайней мере понимало, в чем дело, следует отбросить мнение, будто истина есть нечто осязаемое» [338]. Но вопреки содержанию гегелевского суждения, отрицающего осязаемость истины, само оно строится из вполне осязаемых представлений, лепит некий пространственный образ бытия (что легко усмотреть и в немецком оригинале, и в русском переводе). «Пред-ставление» – то, что поставлено перед чем-то. «По крайней мере» – на краю, на пределе чего-то. «По-нимало» – вбирало в себя. «Следует» – след, оставляемый чем-то, следующий после чего-то. «Отбросить» – здесь осязаемость пространственного жеста говорит сама за себя… Гегелевская фраза жестикулирует, очерчивает четкую фигуру в пространстве. И только поэтому мы способны ее ясно воспринять, что не всегда легко дается при чтении Гегеля. Философия есть искусство умозрения : ум имеет собственный зрительный навык. Здесь важна не только умственность, но и зрительность, само их сочетание.