Игорь Смирнов - Философский комментарий. Статьи, рецензии, публицистика 1997 - 2015

Разумеется, исторические воззрения, которые застал зарождающийся постмодернизм, не были монолитными — они не сводились лишь к теневым предвосхищениям такового. Одним из важнейших направлений в межвоенной и послевоенной историографии (включая сюда, хотя бы отчасти, школу "Анналов") была реконструкция свойственного прошлому "символического порядка" в виде способного к совершенствованию и усложнению или по меньшей мере к адекватному обслуживанию социоэкономического развития. В начале нынешнего столетия прогрессизм О. Конта, Г. Спенсера и их бесчисленных последователей потерпел, казалось бы, безоговорочное поражение. Концепции прогресса были обвинены в том, что они всего лишь секуляризуют религиозный подход к истории, низводя его до суеверия [15] Ср., напр.: С.Н. Булгаков, Основные проблемы теории прогресса (1902). — В: С.Н.Б., Соч. в двух томах, т. 2, Москва, 1993, 46–94. , и замещены, среди прочего, теоретическими представлениями об исторических катастрофах, случающихся в линейном (Н.А. Бердяев, "Смысл истории", 1919–1920) или циклическом (О. Шпенглер, "Закат Европы", 1918) времени [16] С прогрессизмом конкурировали и всевозможные филиации бергсонианства. Так, Л.П. Карсавин считал, что о прогрессе не приходится говорить, ибо в истории реализует себя "всеединый" субъект, имеющий диахроническое измерение лишь постольку, поскольку он воплощается в жизнь всякий раз в "стяженном" образе (Л.П.К., Философия истории [1923], Москва, 1993, 78 и след.). Тогда как у А. Бергсона ("Творческая эволюция", 1907) историческая непрерывность длится без плана, у Карсавина она обеспечивается предзаданным ей "всеединством" человечества. . Но в 1930-1950-х гг. прогрессизм пережил — иногда не совсем явное — второе рождение в приложении к тому, что следовало бы назвать эпохально значимыми мыслительными конвенциями. Как кажется, здесь мы имеем дело с отзывом исторической науки на рост европейского тоталитаризма. Воплощаемость в общественно-государственных устройствах умозрительных построений классового и расового характера, выдававших себя за ценности высшего ранга, стимулировала историков к тому, чтобы рассматривать "символический порядок" находящимся в некоем поступательном движении. Таким образом, начальный постисторизм и прогрессистская реконструкция ментальных конвенций были обусловлены разными, но одинаково макроисторическими ситуациями, сложившимися в нашем столетии.

Если Шпенглер опознал в цивилизации упадок культуры, то Н. Элиас, напротив, использовал во второй половине 1930-х гг. понятие "цивилизационный процесс", чтобы проследить в фундаментальном труде усиление символических форм в поведении европейского человека, создававшего "все более дифференцированный аппарат самопринуждения" [17] Norbert Elias, Жber den Proze der Zivilisation. Soziogenetische und psychogenetische Untersuchungen (1936), Bd. 2, Frankfurt am Main, 1997, 389. , который делал межличностные отношения поддающимися рационализации [18] В перенесении на русскую действительность XVIII–XIX вв. традиция Элиаса продолжена (без акцентировки превосходства нового над старым) в цикле статей Д. Б. Захарьина: 1) "Я хочу" в истории и языке русской цивилизации, — In: Slavische Sprachwissenschaft und InterdisziplinaritКt (= Specimina philologiae slavicae, Bd. 106), hrsg. von G. Freidhof, H. Kue, F. Schindler, MЯnchen, 1995, 155–180; 2) Просветительские регламенты речевого и неречевого поведения как феномен русской психоистории. — Die Welt der Slaven, 1997, XLII-1, 150–171; 3) Просветительская болезнь manustupratio. История неприличного в слове и жесте. — In: Lebenskunst-Kunstleben…, 49–88; 4) Die olfaktorische Kommunikation im russischen und westeuropКischen Paradigmenwechsel (des 17.-19. Jh.). - Wiener Slawistischer Almanach, 1998, Bd. 41, 5-38. . Аналогично: хотя Т. Кун в "Структуре научных революций" (эта работа вышла из печати в 1962 г., но была продумана автором много раньше) и не находил в прошлом кумулятивного накопления знаний, он был убежден в том, что смена одной сциентистской картины мира другой несет с собой (не имеющий конечной цели) гносеологический прогресс, поскольку слом старой парадигмы и образование новой происходит после того, как некая спорная задача решается единственно допустимым в данном случае способом. В отличие от Элиаса и Куна Э.Х. Канторович не настаивал в открытую на том, что история развертывается по восходящей линии. Более того: в знаменитом исследовании монархической власти Канторович по преимуществу старался объяснить ее династическую непрерывность, которую он выводил из христианско-средневековых представлений о наличии у короля двух тел — "физического" и "метафизического", бессмертного, продолжающего свое существование в престолонаследнике. Тем не менее прогрессизм был не чужд и Канторовичу там, где он показывал, как corpus mysticum становится тайной идеологической подосновой для освящения правового (как будто обходящегося без мистического легитимирования) государства [19] Цит. по: Ernst H. Kantorowicz, Die zwei KЪrper des KЪnigs. Eine Studie zur politischen Theologie des Mittelalters (= The King's Two Bodies, Princeton, 1957), Яbersetzt von W. Theimer, MЯnchen, 1994, 218 ff. : предшествующее не исчезает вовсе, но врастает в последующее, усложняя его. Еще один вариант обсуждаемого подхода к истории — предпринятое Ф. Ариесом противопоставление двух позиций ребенка в обществе: традиционная невыделенность младших из мира старших преобразуется в индустриальную эпоху так, что дети подвергаются своего рода карантину (например, в школах) [20] Philippe AriПs, L' enfant et la vie familiale sous l'ancien rОgime, Paris, 1960. . Сравнение, проведенное Ариесом, не отдавало ценностного предпочтения ни тому, ни другому статусу ребенка, однако оно подразумевало, что карантин позволяет воспитывать детей для удовлетворения нужд общества, гораздо более специализированного в своих звеньях, чем феодальное [21] В кругу московскотартуских семиотиков научным стилем Ариеса и других историков из второго поколения школы "Анналов" были проникнуты труды такого ее адепта, как А.Я. Гуревич. Сличая "семантический инвентарь" варварской и средневековой культур, Гуревич ставил первую из них в связь с "гомогенным" обществом, а вторую с более "сложно" организованным социумом, разделенным на "антагонистические классы и сословия" (А.Я. Гуревич, Категории средневековой культуры, Москва, 1972, 22–23). Особенно откровенными прогрессистские тенденции в школе "Анналов" становились тогда, когда в ее поле зрения попадала история "материальной цивилизации", — ср. прежде всего: Fernand Braudel, Civilisation matОrielle et capitalisme (XV–XVIII siПcles), Paris, 1967. .

Действительно ли только что разобранные исторические штудии коррелируют с явлением тоталитаризма, как было постулировано? Ведь в них нет и следа классового или расового отношения к истории. И все же все они толкуют ее как тотальную — на каком-то ее этапе — власть символического и условного над фактическим, будь то искусственное подавление естественных порывов человека у Элиаса, зависимость индивидуального научного поиска от господствующей эпохальной картины мира у Куна, готовность нации подчинить себя земному телу монарха как небесному у Канторовича или документированный Ариесом контроль общества над его младшими членами, не оставляющий ребенку ни малейшей свободы. Известный тезис о том, что историк опрокидывает настоящее в прошлое, требует существенной (в точном значении слова) оговорки. Чем более он талантлив, тем более способен производить это проецирование не прямо, не феноменально, но ноуменально. Большой историк, глядя вспять, невольно выявляет эссенцию обступающей его в разных внешностях социокультурной реальности. Тем самым современность перестает быть сама собой разумеющейся. Она взывает к тому, чтобы быть схваченной под обобщающим ее углом зрения, т. е. из будущего. Если угодно: историк высокого полета историзует свое время.