Андрей Зорин - Появление героя. Из истории русской эмоциональной культуры конца XVIII – начала XIX века

Короткая жизнь в имении окончательно убедила Варвару Михайловну в правильности сделанного выбора. За монастырскими стенами она стремилась найти не столько подходящее место для воспоминаний, сколько спасение от них.

Как сказано в «Автобиографии», устройством Варвары Михайловны в монастырь занимался ее дядя Федор Григорьевич Сухотин (его жена Анна Николаевна была сестрой покойного Михаила Николаевича Соковнина), а в Севский монастырь ее провожали его сын и дочь. На долю Федора Григорьевича выпала также обязанность известить о пострижении Варвары Михайловны ее мать.

8 мая Андрей Кайсаров описывал Тургеневу, находившемуся в Петербурге, свои впечатления от этой беседы. Андрей Сергеевич снова воспользовался подходящим случаем, чтобы излить негодование по поводу поведения Анны Федоровны и Прокоповича-Антонского:

Она переменила тотчас разговор, когда Сухотина отец объявил ей, что Вар<���вара> Михай<���ловна> постригается. Видно и болезнь не может истребить всей злости. <���…> Кажется такою любящей, такой пламенной, а между тем ненавидит детей. За то весь этот пламень обращается на примирителя семейств. О чета несравненная! Дни четыре тому назад ездили они во Всесвятское и с ними Алексан<���др> Ив<���анович>. Всем подали пирогов и прочего, а устроителю всеобщего спокойствия преподобная жена преподнесла особо клюковки в стаканчике, да яблоко на ножичке. Что остается сказать после этого! Ничего, кроме восклицаний О! О! О! (50: 72–73)

Раньше в ответ на подобные ламентации друга Тургенев пытался осторожно защитить Анну Федоровну, но на этот раз он согласился с оценкой, данной ей Кайсарову, хотя и приберег главные инвективы для ее избранника:

Спасибо тебе за все уведомления. Нужели я еще слишком хорошо думал о фарисее? Но эти люди так малы, что нечего ими и заниматься. А горемышная чувствительность! Как я рад, что могу, если судьбе будет угодно, облегчить, может быть, ощастливить некогда судьбу бедных жертв холодности и проклятой сентиментальности. Вот, что иногда возвышает меня выше меня самого (840: 36 об.).

По мнению Ю. М. Лотмана, «бедная жертва» здесь – это Екатерина Михайловна, «холодность» – Анна Федоровна, а «проклятая сентиментальность» – Прокопович-Антонский (см.: Лотман 1997: 653). Логика обоих писем убеждает, что последнюю пару следует поменять местами – холодность должна сопутствовать «фарисею», а в проклятой сентиментальности Андрей Иванович упрекает «преподобную жену», которая кажется «любящей» и «пламенной». Однако в данном случае от перемены мест слагаемых сумма действительно не меняется. Важнее, что о «бедных жертвах» Тургенев пишет здесь в множественном числе, явно имея в виду двух сестер Соковниных. Исходя из сведений, полученных им от Кайсарова, пытаться осчастливить Варвару Михайловну было уже поздно, но Андрей Иванович явно надеялся, что, женившись на средней сестре, он сумеет освободить от семейного угнетения также и младшую. Он искал новую символическую модель чувства, которая позволила бы ему примириться с перспективой семейной жизни, и примерял на себя амплуа покровителя несчастных.

Союз, основанный не на романтической страсти, а на глубоком взаимопонимании и дружеском участии, был легитимирован в сентиментальной культуре все той же «Новой Элоизой». На этих основаниях строилась семья Юлии и Вольмара. Подобным же образом Юлия, умирая, надеялась устроить судьбы Сен-Пре, с которым так и не довелось соединиться ей самой, и Клары д’Орб. Много позже треугольник Сен-Пре, Юлии и Вольмара был с теми или иными вариациями воспроизведен в судьбе Жуковского. Его возлюбленная Маша Протасова, отчаявшись соединиться с любимым человеком, вышла замуж, во многом чтобы избавиться от невыносимой ситуации в семье, за благородного доктора Мойера, полностью посвященного в душевную историю своей невесты (см.: Киселева, Степанищева 2005: 75–76).

Андрей Иванович пытался вообразить себе нечто вроде семейной идиллии, описанной во второй части «Новой Элоизы». Приспособить эту символическую модель к его обстоятельствам было непросто. Если он представлял себя в будущих отношениях с Екатериной Михайловной в роли Вольмара, то та видела в нем своего Сен-Пре. В то же время в той мере, в какой сам Тургенев еще мог отождествлять себя с Сен-Пре, его Юлией в этом треугольнике оказывалась Анна Михайловна, к которой он продолжал испытывать безнадежные чувства.

Кроме того, ему было по-прежнему неясно, как вписывается во всю эту картину едва ли не главная страсть его жизни. Каковы бы ни были его сердечные и карьерные обстоятельства, сферой деятельности, где ему предстояло реализовать себя, оставалась литература. В том же письме Кайсарову, где он говорит о своих семейных планах, Тургенев сообщал, что закончил «Элегию» и что «всем она очень нравится» (840: 36 об.). Об этом он известил и Жуковского, с которым он поделился тайной мечтой, связанной с этим произведением:

Я кончил «Элегию». Что естьли бы напечатать ее в «Вестнике»? Но надобно сделать это так, чтобы Карам<���зин> не сделал этого для меня и потому что, будучи знаком, совестно было бы отказать, а чтобы он сам захотел: а это, кажется, трудно и почти невозможно. Что ты думаешь? (ЖРК: 406)

Журнал «Вестник Европы», который начал выходить в том же 1802 году, сразу же стал, как и все начинания Карамзина, главным явлением русской литературной жизни. Андрей Иванович мог сколько угодно спорить с Николаем Михайловичем, критиковать его (см.: Вацуро 2002: 24–26), отодвигать в литературное прошлое, убеждать себя и других, что мог бы написать «с бóльшим жаром», но Карамзин оставался для него главным и безусловным авторитетом, признание которого должно было открыть ему дорогу в круг подлинных поэтов.

Екатерина Соковнина продемонстрировала тонкое понимание настроений возлюбленного, когда обратила его внимание на пассаж из «Писем русского путешественника» о любви и славе. Для Тургенева интимные чувства и литературная деятельность были неразрывны. В любви, дружбе и поэтическом творчестве должна была найти свою реализацию автоценность «прекрасной души», которую он почерпнул у Руссо и у «бурных гениев» немецкого Sturm und Drang.

Накануне отъезда в Вену Тургенев сетовал в письме Жуковскому, что «к великому, великому сожалению» не успел получить отправленный ему Мерзляковым критический разбор шиллеровской оды «К радости», и добавлял:

Но вообще, брат, не радость теперь чувство души моей: радость состоит в мечтательности, а мне кажется, теперь мечтать не о чем. Но зато другого роду радость: та что я жертвую своей радостью. Жертвую! Естьли бы я имел истинную чувствительность и доброту мог ли бы я сказать это? Но за что же мне обвинять себя, когда я сотворен так? <���…>