Андрей Зорин - Появление героя. Из истории русской эмоциональной культуры конца XVIII – начала XIX века

О своем чувстве к Сандуновой Тургенев писал только Кайсарову. Его письма Мерзлякову и Жуковскому носят более литературный характер. Однако замысел перевода пьесы Шиллера «Коварство и любовь», которым Андрей Иванович собирался заниматься летом в имении, был неразрывно переплетен для него с его любовными грезами.

Герой мелодрамы Фердинанд фон Вальтер позволяет клеветникам убедить в себя в неверности возлюбленной, дочери учителя музыки Луизы Миллер и убивает ее не столько из ревности, сколько стремясь отомстить за разрушенную веру в божественную гармонию мироздания. Только над трупом девушки Фердинанд убеждается в ее невинности. Метания героя, неспособного проникнуть в роковую тайну, связывавшую небесную красоту с гнусным пороком, помогали Тургеневу понять собственные переживания.

Итак, все легли спать, в том числе и я. Но я не заснул, а начал по своему обыкновению мечтать; о чем же? Ведь вы знаете, думаю, что приближается время, в которое должно мне приняться за «Cabale und Liebe», итак, о чем же думать, как не об ней? (ЖРК: 364)

Письмо, даже адресованное близким друзьям, не принадлежит к числу жанров, позволяющих «писать, не боясь ничьей критики». Тем не менее через несколько дней Андрей Иванович все-таки дает волю своему воображению:

Сказать ли Вам, о чем я думал, ходя? Делал планы для будущей жизни. Я хотел бы жить в деревне с некоторыми друзьями, которые, право, у меня есть истинные <���…> Но может ли сельская картина быть совершенная без…

Я вообразил и ЕЕ со всеми прелестями, добродушием и верностию и любовью, но все это можно лучше чувствовать, нежели описывать. Раздумайтесь об этом, и вы почувствуете, то же, что я.

Что, друзья мои! естьли бы мы в молодости, разойдясь на все четыре сторонушки, наконец, сошлись бы все вместе и естьли бы всякий из нас мог петь вместе с Ш<���иллером>:

И тогда бы в мирной глуши начали мы мирно трудиться, жить вместе, зимою ездили бы в город (Москву) для «Cabale u Liebe» и проч.

Право, сердце мое теперь полно, одно чувство гонит другое, и я вижу, что написал вздор без связи (Там же, 367).

Тургенев пытался осмыслить сложную природу своих переживаний и чувствовал известную неловкость, оттого что доверил их не дневнику, а дружескому письму. В согласии с театральной эстетикой своего времени, он представлял владеющие им эмоции как конфликтные и борющиеся друг с другом («одно чувство гонит другое»). Персонаж раннеромантической драмы был подвержен метаниям и быстро переходил от одного душевного состояния к другому, но не мог испытывать противоречивые чувства одновременно.

Центральное место в этой партитуре занимает гимн счастливой любви, понятой как экстатический союз родственных душ, и в поисках необходимой для него эмоциональной матрицы Тургенев вновь обращается к любимому автору. Мы не знаем, на какой мотив Андрей Иванович «пел вместе с Шиллером», – к 1800 году существовало уже не менее четырнадцати музыкальных воплощений оды «К радости», но знаменитая музыка Бетховена еще не была создана (см.: Günther 2001 I: 222–223; II: 255). Тургенев был фанатическим поклонником этого стихотворения. Одна из строф оды становится неизменным эпиграфом ко всем его дневникам. В раннем наброске, утверждая, что достоинства поэтических творений зависят «от расположения души нашей», он описывал оду «К радости» как едва ли не единственную безусловную ценность (ОР РНБ. Ф. 286. Оп. 2. Ед. хр. 320. Л. 2; см.: Лотман 1956: 330) [85].

Несколько раз Тургенев брался переводить оду то прозой, то стихами, а однажды признался, что «ничего бы так не желал, как перевести Lied an die Freude в стихах с рифмами» (271: 74 об.; см.: Данилевский 1972: 62–63). Все поля страницы, на которой набросаны фрагменты одного из переводов, он испещрил многократно повторенным словом «Радость», вероятно пытаясь привести себя в состояние, которое описано в стихотворении (ОР РНБ. Ф. 286. Оп. 2. Ед. хр. 330. Л. 20).

Андрей Иванович не зря переводил Шиллера и Гете вместе с Жуковским и Мерзляковым. Адресаты письма поняли, что он хотел сказать, но переосмыслили шиллеровские мотивы, подчинив их логике эмоциональных матриц, значимых для них самих.

Благодарствую за то, что ты и нас хочешь заставить петь с Шиллером Wer ein holdes Weib errungen и пр. К несчастию, любовь эту истину хотела только украсить в устах Шил<���лера>, а учила всех равно. Разве и я заслонен от нее мрачной моей угрюмостью? Разве на бледноморщиноватом челе моем от мыслей, от думания не играет иногда затейливый божок, затейливая мысль, так как редкой солнечной луч на самом отдаленном бугре снежных гор сибирских? Я слыхал, что в подобных морщинах ученого чаще всего на смех прячет злой амур свои стрелки… –

отвечал Мерзляков (ГАРФ. Ф. 1094. Оп. 1. Ед. хр. 110. Л. 3 об.), ценивший оду «К радости» не меньше Тургенева [86]. Способность переживать «радость», доходящую до неистового ликования, воспринималась в этом кругу как признак полноты души и свидетельство избранности личности.

Мерзляков был на три года старше своего друга и потому позволял себе добродушно над ним подтрунивать. Будучи, в отличие от дворянина Тургенева, разночинцем и готовясь к профессорской карьере, он иронически примеривал к себе комическое амплуа «влюбленного педанта».

Жуковский отозвался позже. В 1806 году, уже после смерти Андрея Ивановича, он привел в письме к его брату Александру ту же цитату из Шиллера и добавил: «Друг, жена – это помощники в достижении к счастью, а счастие есть внутренняя, душевная возвышенность» (Жуковский 1895: 18). Жуковский заменил шиллеровскую радость («Freude») на «счастье», состояние куда более мирное и устойчивое, чем восторженный порыв, описанный в оде. Между тем Тургенев ощущал напряжение между воображенной им сельской идиллией и бурным восторгом песни («Lied», как называл он оду), которой озвучивались в его душе эти сладостные картины. В ритме и строе шиллеровского апофеоза любви ему слышались явственные эротические мотивы.

Село Изново под Арзамасом, откуда Тургенев проникновенно описывал друзьям грядущее блаженство, принадлежало сенатору Василию Петровичу Салтыкову. Андрей Иванович познакомился там с «молодым Салтыковым». Это был или Сергей Васильевич, позднее прославившийся в Петербурге сибаритским образом жизни и уникальной коллекцией табакерок и редких книг, или его брат Михаил. Братьям Салтыковым было в то время соответственно 21 и 19 лет. На следующий день, в ожидании лошадей, Тургенев счел нужным записать впечатления от разговора с Салтыковым по-немецки, то ли в целях конспирации, то ли потому, что ему самому было удобнее говорить на опасные темы на иностранном языке: