Юрий Левада - Время перемен. Предмет и позиция исследователя (сборник)

Этой фигуре в свое время много досталось от сторонников и противников: ее превозносили и поносили, призывали освобождать от пут и ограничивать, порицали за узость и за универсальность. Сейчас ее скорее бранят: «Экономический человек – это личность, которая всегда стремится максимизировать свой долларовый доход или минимизировать свои долларовые затраты… Предполагается, что экономический человек занят холодным расчетом. Он обладает полной информацией о рынке и всегда делает верный шаг. Экономический человек не имеет страстей и никогда не допускает, чтобы его эмоции вмешивались в его дело… Это самая бессердечная и отвратительная личность. К счастью, мы не встречаем экономического человека в реальной жизни…» (из американского пособия по «экономике потребления»). Легко заметить, что в этом пассаже наш герой изображен весьма примитивным эгоистом. Первооткрыватели (или родители) возлагали на него более серьезные надежды.

Адам Смит: «Естественное стремление каждого человека улучшить свое положение, если ему обеспечена возможность свободно и беспрепятственно проявить себя, представляет собой столь могущественное начало, что одно оно способно без всякого содействия со стороны довести общество до богатства и процветания» («Исследование о причинах богатства народов»). Отметим самую интересную черту этого рассуждения: считается, что стремление каждого к собственному благу ведет к благу для всех. Но если так, достаточно одной страсти – к увеличению собственного богатства, – чтобы привести в движение весь механизм общества, главной фигурой которого является Экономический человек.

А поэтому – независимо от социальных симпатий первооткрывателей – он быстро приобрел значение универсальной модели, по которой кроили свои воззрения о «подлинном» (и «будущем») человеческом обществе и трубадуры, и противники буржуазного эгоизма. Именно по такой мерке скроены утопии, где было обещано идеально подогнать все общественное устройство к нуждам человека. Холодная фантазия их авторов переносила черты Экономического человека на социальную конструкцию, спроектированную так, чтобы растворить без остатка проблемы и противоречия жизни людей. Кстати, пожалуй, лишь в этом виде наш персонаж мог приблизиться к своей материализации: за пределами утопической схемы, в мире реальных людей он оставался призраком.

Правда, зримым, действующим и умопостижимым – не чета тем оккультным фантомам, что порой подымаются в сознании общества до уровня моды.

Перебрав реальные характеристики сотен и тысяч изобретателей и приобретателей, мыслителей и конкистадоров, мы не нашли бы никого, кто опирался бы на один холодный расчет. Этими людьми двигали – кроме того и сверх того – вера и долг, привычки и страсти.

Экономический человек не обладал плотью и кровью конкретного индивида, но зато воплощал дух целой эпохи, двигал поступками и иллюзиями людей. Он существовал, следовательно, не только в сознании открывших или определивших его людей. Появившись на свет в сочинениях известных мыслителей, Экономический человек стал – не всегда желанным или осознанным – властителем дум нескольких поколений. Этой способностью подчинять себе сознание целой эпохи и определяется реальность нашего Призрака (как и сонма других незримых участников человеческих дел). На него равнялись, с ним боролись, о нем мечтали – притом тысячи и миллионы. Лишь традиционные мифологические персонажи, пожалуй, могли бы сравниться с нашим героем по силе общественного воздействия. И опять-таки в мифологическом мире приходится искать аналогии тем процессам, которые привели к выходу на сцену, возвеличению и упадку Экономического человека.

Греческая богиня мудрости Афина, как говорили, родилась из расколотой головы Зевса. Идол рациональности, наш Экономический человек появился на свет в результате распада традиционного сознания, которое на протяжении целого ряда эпох достаточно надежно связывало мир человеческих действий.

Такие понятия, как «традиционное сознание», «традиционный мир», «традиционный человек», могут относиться к разным временам и культурам, вовсе не означая их смешения. Человеческая жизнь в условиях архаики и античности, восточных деспотий и европейского феодализма имела одну характерную особенность: равнение на образцы прошлого, как бы на свой собственный вчерашний день. Хранение и передача из поколения в поколение заданного раз и навсегда – как считалось – образца были традицией, главным содержанием культуры таких обществ. Традиционные общества обращаются к прошлому и стремятся его воспроизводить. Здесь далекие, часто – «священные» – предки определяют программу деятельности потомков, и человеку остается лишь следовать ей. В каноническом искусстве Востока и доренессансной Европы сюжеты, композиция, символика цвета задавались художнику традицией, а талант определял способ реализации канона. Но так, по сути, строилась вся жизнь традиционного общества, герой которого – всегда исполнитель, и потому он свободен от бремени самого тяжелого, нравственного выбора, от ответственности, от риска. В этой ситуации проста связь прошлого с настоящим, индивидуальной и социальной перспективы – их однозначно задает прошлый образец.

Крушение этой однозначности составило трагедию Принца датского: «Порвалась связь времен…» Человек получил возможность (более того, оказался вынужденным) выбирать линию поведения и отвечать за свой выбор. Вместо конкретного заданного образца главным ориентиром его жизни стал идеал, отнесенный в будущее, которое нужно создать своими руками. Чтобы не сбиться с пути, человек отныне вынужден смотреть вперед – и сам прокладывать этот путь. Прошлый образец не исчезает от этого, но теряет свою однозначность: это не директива, а набор возможностей. Тень Гамлетова отца («он человек был в полном смысле слова») присутствует в делах и мыслях принца, побуждает его к действию. Но принимать решение, делать выбор он должен сам.

Юный – не столько годами, сколько эпохой – принц, как известно, стремился выбирать способ действия, прибегая к критериям нравственным («что благородней…») и абсолютным («какие сны приснятся в смертном сне»). Когда, спустя два-три столетия, новый человек повзрослел, приобрел респектабельные черты и титул Экономического, он стал обращаться к более очевидным ориентирам (польза, расчет).

Традиционный человек с головы до ног опутан сетью запретов и указаний – столь же конкретных, сколь и категорических. Их плотная сеть для него составляет почву и воздух, питательную среду и наследственную программу поведения. Когда сеть порвалась, когда отделился «воздух» от «почвы», произошел акт творения Рационального человека. Как бы твердо ни стоял он на сложившейся веками традиционной почве, его взгляд и руки, его мысль и действие устремлены вверх, к новой, искусственно сконструированной системе ориентиров. Здесь разделены, а порой и противопоставлены категории почвы и конструкции, наследственного и благоприобретаемого. (Отзвуки дискуссий о «почве», которую вели в России герои и современники Достоевского, слышны до сих пор.)