Зина Гимпелевич - Василь Быков: Книги и судьба

ВБ: Правильно. Фабула рассказа очень близка, как я сказал, к реальной истории, которая произошла в Вильнюсе. Дело в том, что старый профессор и научный руководитель Бориса был уволен с работы из Вильнюсского университета. Однажды по пути из Ленинграда (он был там на конференции) в Гродно Борис решил заехать в Вильнюс к своему старому учителю, чтобы уважить того и выразить сочувствие. Сначала человек конечно же был тронут, но как только Борис ушел, старый профессор всерьез задумался над этим неожиданным визитом. Разумеется, мозги его были здорово травмированы тем, через что ему довелось пройти недавно в университете, и додумался он до того, что это КГБ подослало Бориса к нему. Бедный, затравленный обстоятельствами человек не смог придумать ничего лучше, как самому явиться в КГБ и написать полный отчет о визите Бориса, Из-за этого органы сразу взяли Бориса под подозрение. Возможно, следует подчеркнуть, что на работе Борис выполнял все, что от него требовалось: он был членом партии, и конечно же на его лекциях не было и намека на те разговоры, которые мы вели между собой. Ну так вот… Как-то раз, когда Борис с женой поехали на юг, люди из КГБ взломали дверь в его квартиру и нашли какой-то самиздат. Вдобавок они установили «жучки» в его квартире. Как только они собрали достаточно материала, его вызвали в КГБ и «разрешили» прослушать записи: обычные разговоры с женой, в которых он открыто, как и в разговорах со мной и с Карпюком, высказывал свои антисоветские взгляды.

ЗГ : И что они с ним сделали?

ВБ: В тот вечер мы с Карпюком ждали его в одном из наших условных мест в парке. Он пришел и просто сказал: «Ну все, ребята, моей карьере капут, и даже очень может быть, что и жизни тоже». Как-то вечером мы прогуливались возле его дома и к нам пристали хулиганы, малолетки… его арестовали, потом выпустили, и год или около того он был под надзором. Разумеется, из университета его выгнали, но он нашел какую-то работу в овощном магазине — был там каким-то конторщиком и грузчиком. После этого ему повезло и он сумел уехать в США.

ЗГ : Сколько ему было, когда он уехал из Беларуси?

ВБ: Что-то близко к пенсии. Около шестидесяти, я думаю. Не лучшие годы для эмиграции.

ЗГ : Вы правы… Еще раз, особенно после этих драматичных историй (а в случае с Карпюком даже трагической), скажу, что я рада, что вам удалось уберечься хоть от этой напасти… А можно задать типично канадский вопрос? Помните ли вы какие-нибудь счастливые моменты своей жизни в Гродно? Вы ведь прожили там почти пятнадцать лет.

ВБ: Намного больше.

ЗГ : Вы считаете и то время после войны, между демобилизацией и новым призывом в армию?

ВБ: Нет, я говорю о моем втором возвращении в Гродно. Я вернулся в Гродно в 1955-м, а в 1979-м мы с Ириной переехали в Минск. В Гродно Ирина работала в той же газете, что и я, в отделе культуры. Помню, как она первый раз пришла к нам, будучи еще студенткой университета. Она была очень вежливой, маленькой и хрупкой, скромно и аккуратно одетой, волосы всегда забраны в «хвостик» с неизменным черным бантом-жгутом. Ирина была всегда приветлива, и ее любили все, кто работал в «Гродненской правде».

ЗГ : Надеюсь, ее жизнь до той поры была полегче вашей.

ВБ: Вообще-то, нет. Ее жизнь была намного тяжелее. Отец был расстрелян за контрреволюционную деятельность. Ну и бабушка тоже, она лежит в братской могиле в Курапатах. Мать Ирины умерла в эвакуации во время войны. Ирина осталась сиротой очень рано. Несколько лет она прожила в детдоме.

ЗГ : А почему были расстреляны ее бабушка и отец? Понимаю наивность вопроса, но есть ли какое-то объяснение этому?

ВБ: Ее бабушка была дворянкой. Вдобавок к этому преступлению до революции она владела частным домом в Минске, а отец Ирины работал где-то в правительстве экономистом.

ЗГ : Когда арестовали бабушку Ирины?

ВБ: Они забрали ее в 1938-м. Бабушка Ирины была всего лишь домохозяйкой, и долгое время в семье никто не знал, что тогда произошло. Много лет спустя семье удалось выяснить, что она была убита в Курапатах. Ее обвинили в шпионаже в пользу Польши.

ЗГ : При чем тут Польша?

ВБ: Как я уже сказал, семья была из дворян. После Первой мировой войны их разбросало по свету. Один из Ирининых братьев остался в Кракове. Ее мать и сестры жили в Минске. В тридцатые годы, когда у нас в Советском Союзе был голод, брат послал им посылку из Кракова. Этого было достаточно, чтобы обвинить бабушку в прямых связях с буржуазной Польшей. Ее признали шпионкой, передающей секретную информацию польской разведке.

ЗГ : А сама Ирина была членом партии?

ВБ: Упаси господи! Да и кроме того, кто бы ее принял — с таким-то прошлым? Нет, Ирина никогда не мечтала стать членом «руководящей и направляющей».

ЗГ : Молодец какая! Я очень горжусь отчимом, Дмитрием Каминским, который, несмотря на давление сверху, явился единственным в истории СССР руководителем Союза композиторов, не имеющим партбилета. Однако, когда была ребенком, я думала, что это неправильно с его стороны. Он тоже по матери был дворянского происхождения. Родители отчима были репрессированы и сосланы за это происхождение, а потом старшему Каминскому, скрипачу мирового класса, запретили жить в столичных городах. Как бы там ни было, почти каждая семья в Беларуси, если только они были не рабоче-крестьянского происхождения, разделила участь семьи Ирины, не так ли?

ВБ: Не совсем. Все социальные слои пострадали. Знаете, моя мама была из приграничного с Польшей района, и у нее было много родственников в Польше. Географически деревня, откуда она родом, была всего в нескольких километрах от границы, а политически и экономически жизнь по другую сторону отличалась, как небо и земля. Мой отец был немецким военнопленным во время Первой мировой, и об этом знали все соседи. Наш сосед был арестован за те же самые «провинности», что были у моих родителей.

ЗГ : Наверное, в доме было ужасно тягостно и тяжело, особенно после ареста соседа. У вас дома когда-нибудь говорили об этом?

ВБ: Хотя мой отец каждый день ожидал ареста, никто ни о чем не говорил. Все вокруг боялись даже думать о таких вещах и уж тем более говорить вслух. Я только помню ужасные изменения в людях: как будто какой-то злой дух витал над каждым. Доброта, общинное братство — то, что было типично для белорусских крестьян до коллективизации, — все это исчезло. Мои родители, как, возможно, и другие крестьяне, считали 1920-е лучшими годами своей жизни, хотя этот «золотой век» был очень короток. Ребенком я очень хорошо запомнил, как отличалась еда в доме до коллективизации и после. До чего вкусны были блины, которые мама пекла нам раньше! А сметана! Лучшая в мире! И бутерброды с салом! После коллективизации мне часто снилась эта еда; мы, дети, просыпались, плача от голода после таких снов. Голод преследовал нас практически круглый год, и люди вокруг нас, крестьяне и потомки крестьян, находились в таких же жутких условиях.