Петр Радечко - Реабилитированный Есенин

Однако вновь вернемся к нашему главному герою – Анатолию Мариенгофу, который отнюдь не являлся основоположником имажинизма, за кого он сам себя выдавал, и что повторил за ним составитель одной из его книг Александр Ласкин, но зато по праву стал первым акыном красного террора. Именно эту тему он открыл для себя с самого начала своей жизни в Москве, наблюдая из окна издательства ВЦИК за шествием латышских стрелков по площади с соответствующим кровожадным лозунгом. В этом он нашел свое амплуа, свое вдохновение, возможность для самовыражения. И старательно потрудился на такой непроторенной до него стезе. Да так, что вскоре в литературных кругах его стали называть Мясорубкой. Кстати, именно этим словом называлась посвященная творчеству А. Мариенгофа глава в книге В. Львова-Рогачевского «Имажинизм и его “образоносцы”», вышедшей в 1921 году.

Но об этом мы поговорим чуть позже, а теперь предоставим читателям возможность познакомиться со статьей-рецензией Адольфа Меньшого, напечатанной в газете «Правда» 12 марта 1919 года, т. е. вскоре после выхода в свет сборника «Явь», составителем которого, как мы помним, Константин Еремеев назначил Анатолия Мариенгофа. Она называлась:

Почему этот лежащий передо мной сборник стихотворений называется «Явь»? Почему не «Тяв!»? «Тяв!» вполне соответствовало бы содержанию сборника, представляющего собою одно сплошное оглушительное тявканье. Как видно из приведенного четверостишия, один из главных участников сборника, поэт Анатолий Мариенгоф, склонен согласиться со мной, что это действительно тявканье, бессмысленный и дерзкий собачий лай, пронзительный визг бешеного пса, брызгающего слюной и хохочущего кровью.

Поэт Анатолий Мариенгоф нахально (нахальство – высшая добродетель) спрашивает нас: «Вам не нравится, что мы осмели (!) тявкнуть – тяв?» Заявляю, что я лично ничего не имею против, – пускай себе тявкают. Я знаю, они смирные – не укусят. Но я хотел бы знать, зачем это тявканье печатают? Зачем издательство, помещающееся в доме № 11 по Тверской (!), издает и распространяет произведения бешеных тявкающих поэтов? и зачем тявканье связывают с революцией? Зачем тявканье посвящают Октябрю? Кто шутит с нами такие глупые шутки?

Об основоположнике революционного тявканья следует сказать несколько слов. Анатолий Мариенгоф хочет казаться страшным, буйным. Он из кожи лезет вон, чтобы испугать нас насмерть. Но нам нисколечко не страшно. Нам сразу видно, что молодой человек просто «форсит»:

А в другом стихотворении он еще так похваляется:

Конечно, зов разорванных уст он глушит оглушительным лаем…

В третьем стихотворении он обращается к Богу, нахально, на ты:

– Ишь, ты его! – воскликнет неискушенный читатель. – Какой титан! – Но дочитайте, читатель, до конца. И вы убедитесь, что перед вами не титан, а хам. Самый обыкновенный петербургский нахал, ферт, каких много…

Аттестует себя Анатолий Мариенгоф:

Вот видите! А вы испугались! Вы думали – титан! А это просто шалопай, завсегдатай игорных притонов – тип, в сущности, безвредный… Ему повезло: он взял у шулеров «высшую ставку», на радостях, вероятно, подвыпил, – ну и бредит, тявкает, хохочет, визжит, плюется…

Это – не титанум, это хамство подвыпившего ферта. Подвыпивший ферт не страшен, но – ради Бога, уберите его куда-нибудь подальше, – смотреть тошно…

Хамство Мариенгоф возводит в культ, – но хамство у него мелкое, мальчишеское.

Вот удивил! Нахально сесть, ногу на ногу задрав – это у нас, на Руси, кто не умеет? Или матерщиной Богу молиться! Для этого тоже не надо быть героем. Кто у нас материться не умеет? И ведь это все, больше ничего нет. Сесть, задрав ногу на ногу, вдруг «по матери» – вот предел желаний молодого поэта Мариенгофа…

Есть в этом молодом поэте что-то передоновское. Помните Передонова из «Мелкого беса»? Я уверен, что Мариенгофу не однажды приходила в голову побрить кота или содрать обои, плевать на стены, гадить в комнате. Еще ему хочется на паперти танцевать канкан, с Вараввой под руки прогуляться по Тверской.

У него больше размаху, чем у Передонова, у него фантазия богаче и извращеннее, – но общее, так сказать, направление у обоих этих «героев» одинаковое.

И вкусы у Мариенгофа передоновские. Ему всюду мерещатся помойные ямы, – положительно у него какое-то «влеченье род недуга» к помойным ямам и грязным тряпкам. В исступлении он пишет:

И садизм какой-то передоновский, надрывная, болезненная, сладкострастно-хамская какая-то жестокость, кровожадность есть у Мариенгофа.

Мариенгоф – поэт крови и разрушения.