Пётр Кошель - История сыска в России, кн.1

Семигановский и Мартынов торжествовали и не скрывали своего торжества. В минуту дружественной откровенности Мартынов признаётся, что без хорошего провокатора невозможно сделать карьеры, что только там, где есть «солидные сотрудники», и выдвигаются жандармы. Больше того, даже степень власти того или другого начальника местного жандармского или охранного отделения измеряется «солидностью» имеющихся сотрудников. И те начальники жандармских управлений, у которых в данный момент такого козыря в руках нет, не теряя официально своей самостоятельности, по существу, как в былое время захудалые удельные князья, попадают во власть своего более счастливого соседа, который начинает княжить и владеть на их территории. Словом, «солидный сотрудник» – это успех, это повышение, награды, бесконтрольные суммы, власть. Семигановский спешит к губернатору Татищеву порадовать его своей новостью. И все сообща, ввиду особливой важности «сотрудника», решают при посредстве его выслужиться перед высшим начальством. Забрав бумагу Петрова, полковник Семигановский едет в Петербург в Департамент полиции, а, главное, к «самому» Герасимову, «нашему начальнику», «сильнейшему человеку», – ударить челом своим приобретением. Через несколько дней он возвращается с известием, что Петрова «требуют» в Петербург.

В Петербурге Петрова всё время держат в охранном отделении, в какой-то роскошно обставленной комнате. Он «почётный» заключённый. Он попадает в руки к «самому» Герасимову и его подручному Доброскокову. Начинаются снова переговоры об «условиях», а наряду с этим идёт неустанное наблюдение и изучение нового будущего сотрудника. Условия Петрова об освобождении его товарищей, а в особенности Минора, признаются неприемлемыми. Вместе с этим в Герасимове всё время живёт какое-то подозрение. Он всматривается и изучает Петрова, пытается прочесть у него на лице истинные помыслы и цели. Однажды во время какого-то «дружественного» разговора Герасимов вдруг быстро поднимается, берёт Петрова за руку и подводит к зеркалу. «Смотрите, – говорит он и поясняет: – Вы мне нравитесь, очень. Но вы смотрите, глаза, глаза: они лгут». Начинает подниматься подозрение и относительно его личности: точно ли он офицер Ясненко, а не другой…

После долгих мытарств ему всё же удалось добиться доверия Герасимова. Он стал важным секретным сотрудником, его прочили в заместители Азефа. Но чем больше он входил в круг своих новых обязанностей, тем больше и сильнее чувствовал своё "глубочайшее заблуждение, непонимание и даже величайшую ошибку. Он понял всю «неприемлемость и недопустимость» своих действий, он понимал, что возврата в партию ему нет. И, явившись в комитет, он просит товарищей только об одном: «поверить в его искренность и разрешить ему, дать возможность искупить свою вину, доказать чистоту своих намерений – убить генерала Герасимова». Согласие партии было дано.

И в Петербурге совершенно самостоятельно, без всякой помощи составляет план, делает все приготовления и в ночь с 8 на 9 декабря производит покушение. Герасимова он, очевидно, не мог встретить: убитым оказался его ближайший помощник и заместитель, полковник Карпов.

Из записок Петрова:

"Ни под каким видом, ни с какими целями входить с «охранкой» в соглашение нельзя; подобный поступок не может быть оправдываем ничем, никакими расчётами пользы и выгоды. Малейший шаг в этом направлении наносит партии и страшный вред – только вред, и противоречит традициям партии и является поступком, недостойным членов П.С.Р. Входя в соглашение с охранным, рискуешь не собственной только честью, как это я понимал некогда, а честью партии, и, пожалуй, главным образом, именно честью партии, а не своей.

Я заклинаю вас, товарищи, всем святым для вас, во имя для вас всего святого и дорогого, не позволяйте в своей жизни ничего похожего на то, что позволил себе я в своём ослеплении, надеясь извлечь из этого пользу, в своём глубоком заблуждении неправильно взглянув и односторонне поняв задачи и цели, какие я преследовал. Не делайте и даже не задумывайтесь над возможностью принести пользу Партии от соприкосновения с «охранным», я заклинаю вас, я говорю, что лучше будет, если вы убьёте себя в тот момент, когда только что придёт вам в голову мысль о подобном решении. Или откажитесь от этого решения, или убейте себя сейчас же. Ибо может случиться, что уже и смерть не в силах будет избавить вас от этой ошибки, что и смерть ваша не сможет примирить, не явится искуплением вашей вины".

А вот письмо другого человека, ставшего жертвой собственной слабости:

"Милостивые государи!

Несколько лет тому назад ряд причин привёл к тому, что я стал одним из тех, чью позорную деятельность вы разоблачаете сейчас. Ни в одной партии я не состоял, ни даже в кружках, но меня удержали в гноище «охранки» и моя фамилия значится в её проклятых синодиках. Удержали, надеясь, очевидно, распропагандировать из меня «сотрудника».

Смертную тоску свою я топил в алкоголе. В одну из минут, когда воля ослабла, из меня выжали всё, что я мог случайно знать, а я действительно случайно был знаком с деятельностью одного, уже раньше сосланного и в этот момент уже бывшего в ссылке, лица. У меня вырвали ряд фамилий.

Это лицо не могло пострадать из-за меня, оно до меня пострадало; насколько мне известно, никто и другой не мог пострадать и не пострадал из-за меня. Но тем не менее переписка об этом есть.

Не чувствуя себя в силах прямо отказаться и быть высланным, чем мне грозили, я несколько раз врал такие нелепости и наконец придумал такую очевидную ерунду, что меня не тревожили больше никогда, признав, очевидно, явно неспособным.

Всё время моего касательства к гноищу московской «охранки» исчисляется 5 – 6 месяцами. И шестой, кажется, год идёт с тех пор.

Я долго не мог опомниться от этой угарной жизни, кошмаром ужаса веявшей на меня. Но время шло. Я женился, у меня есть дети. Вся моя деятельность от моего воскресения и до сего момента такова, что никто и ни в чём не может меня упрекнуть. И до моего грехопадения всякий знавший меня подтвердит, что я всегда был хорошим товарищем.

А теперь за краткую, как миг, позорную страницу своей жизни я должен заплатить ценой своей жизни.

Мне не страшен смертный приговор, который принесёт мне газета с моей фамилией, – моя жизнь полна лишь горя, нужды и забот. Нет, меня страшит участь моей жены и детей.

Я уверен, что если бы меня судил суд присяжных, то я был бы оправдан. Возможно, что ещё найдутся невольные грешники, так, чтобы не выносить им смертных приговоров, я предложил бы вам не опубликовывать фамилий лиц, давно уже прекративших свои сношения с «охранкой», и вами не допрошенных".