М Бойцов - К чести России (Из частной переписки 1812 года)

К почтовой прозе не привык...

Хотя "Великая армия" Наполеона Бонапарта перешла Неман без объявления войны, известие о начале вторжения не стало неожиданностью в России. Открытия военных действий ждали уже несколько месяцев. Как ясно из приводимых писем, еще весной столкновение считалось неизбежным, и общественное мнение страны было вполне подготовлено к первым манифестам о начале войны. После нескольких месяцев изнурительного ожидания исхода дипломатических демаршей, обмена грозными нотами, стягивания войск, первые залпы были восприняты многими едва ли не с облегчением - предгрозовое напряжение кончилось. Отсюда и свидетельства о "всеобщем удовольствии", с которым узнали в России о том, что затянувшийся конфликт будет решаться силой, что враг обнаружил свои истинные намерения и сбросил маску миролюбия. В Петербурге и Москве с нетерпением ждали победных реляций, а в армиях с нарастающей тревогой следили за бездарным руководством подготовкой к войне и ее ходом со стороны Александра I и его ближайшего окружения. Чем дальше в глубь страны отступали русские армии, тем беспокойнее становился тон переписки. Даже те, кто совсем недавно еще рвались подсчитывать легкие и изобильные трофеи, постепенно начинали осознавать размеры бедствия, надвинувшегося на Россию. Пятого июля цензор Петербургского почтамта И. П. Оденталь в послании к приятелю не сомневался в том, что русские уже гонят и бьют "французишек". Девятнадцатого июля его тон становится значительно сдержаннее, а тридцатого Оденталь уже не видит "конца и меры бедствиям, которые покроют отечество наше".

Мало кто знал тогда о колоссальной разнице сил противоборствующих сторон, о том, что на каждого солдата в войсках Барклая-де-Толли и Багратиона приходилось в начале войны по трое французов, о том, что невыгодное расположение войск перед началом войны исключало для русских возможность наступления. То, что русские армии отходят неделю за неделей, избегая генерального сражения, было непонятным широкой публике. Требовалось какое-то объяснение, и оно было найдено легко - измена. Одни говорили о предательстве еще совсем недавно всесильного М. М. Сперанского но еще больше голосов хулило главнокомандующего Первой Западной армией М. Б. Барклая-де-Толли. Во многих письмах повторяется эта беспочвенная версия то в форме намека, робкого предположения, то уверенно - как установленный и общеизвестныйфакт. Можно сказать, что личная трагедия оклеветанного Барклая стала одной из "сюжетных линий" рассказа в письмах, неразрывно вплелась в "человеческую историю" Отечественной войны.

Но русское общество знало и истинных виновников создавшегося в начале войны положения. В государстве, где "почта так просматривается, что просто восторг", далеко не все можно было рискнуть доверить переписке. "Много бы сказал Вам изустно, да и то прерывающимся голосом, а рука не может писать того, что теперь узнаёшь". Критика, повсеместно раздававшаяся в адрес императора Александра, по понятным причинам слабо запечатлелась в письмах современников. Но все же по крайней мере одно частное письмо позволяет почувствовать размеры, которые приняло недовольство царем, достигшее своего пика после оставления Москвы. Любимая сестра императора Екатерина, которой некоторые из иностранных наблюдателей даже прочили стать императрицей Екатериной III, не побоялась с присущей ей решительностью показать Александру, как низко упала его репутация в глазах общества, да и в ее собственных. "И не какая-нибудь группа лиц, но все единодушно вас хулят",- пишет великая княгиня и предоставляет брату самому "судить о положении вещей в стране, где презирают своего вождя".

В пространном ответе великой княгине Александр пытался оправдать свои действия, и там же, на минуту отбросив обычную сдержанность и дипломатичность, он позволил вырваться своему истинному отношению к Кутузову. Александр признается, что он был решительно против назначения "старика Кутузова" главнокомандующим, зная "его лживый характер", и лишь единодушное требование общества заставило императора, скрепя сердце, подписать рескрипт. "Мне не оставалось ничего иного, как уступить общему желанию - и я назначил Кутузова".

Но в обществе, в отличие от царского двора, долгожданное назначение Кутузова, только что завершившего как нельзя более необходимым для России миром пятилетнюю войну с Турцией, было принято с ликованием. Надежды на скорую победу сильно оживились, а армия "по приезде князя Кутузова оживотворилась". Известие о Бородинском сражении по всей стране было с готовностью встречено как весть о разгроме ненавистного врага и полном избавлении России. Тем более горестным и обескураживающим явилось сообщение об оставлении русской армией Москвы".

Трагическую необходимость этой меры не смогли сразу понять многие, и даже те, кто хорошо знал о положении дел. Генерал Д. С. Дохтуров, прославившийся в сражении при Смоленске, у Бородина, а впоследствии и при Малоярославце, присутствовал на военном совете в Филях, решавшем участь "древней столицы". Он бескомпромиссно высказался за немедленную битву с французами. Ни аргументы Барклая или Н. Н. Раевского, ни решение Кутузова не убедили Дохтурова. "...я в отчаянии, что оставляют Москву. Какой ужас!.. Я взбешен, но что же делать?.. Теперь я уверен, что все кончено..." Если такое писал Дохтуров, то что же говорить о реакции тех, кто вообще не разбирался в военных делах, имел представление о них лишь по официальным сообщениям да по слухам? К тому же тотчас оживились тайные и явные недоброжелатели Кутузова, приписывавшие главнокомандующему всю вину за поругание московской святыни. Очень старался очернить фельдмаршала граф Ростопчин, считавший себя лично оскорбленным тем, что Кутузов не только не пригласил его на совет в Фили, но и до самой последней минуты убеждал графа, что Москвы без боя не отдаст.

Ростопчин - личность сложная. Ему столь же трудно отказать в искренней любви к отечеству, как и не заметить сильного "квасного" душка, исходящего от его "афишек", да и от других сочинений, написанных фиглярным, псевдонародным языком. Человек, по свидетельству многих современников вроде бы большого ума и обаяния, он тем не менее удивляет грубостью своих шуток, высокомерием слов и поступков и импульсивностью, не только граничащей с легкомыслием, но и прямо приведшей к преступлению в том случае с купеческим сыном Верещагиным, что с документальной точностью описал Л. Н. Толстой. Еще когда русские армии были под Смоленском, Ростопчин не упускал случая громогласно грозить французам "обратить город в пепел", если они окажутся под стенами вверенной его заботам Москвы. Вероятно, как раз опасаясь, как бы граф в приступе бездумного ультрапатриотизма не привел своей угрозы в исполнение, Кутузов и скрывал так тщательно свое нежелание давать новую, безнадежную, битву.