Йоран Терборн - От марксизма к постмарксизму?

Вначале следует подчеркнуть, что приведенное ниже ни в коем виде не является общим обзором интеллектуального производства современных левых. Строгое определение социальной теории, сконцентрированное на настоящем, должно исключать работу историков и исследователей интеллектуальной истории, а при этом и многих самых одаренных из левых. Другим плодотворным полем для левых на протяжении последних лет были геополитика и международные отношения, что принесло новые и важные работы по империализму и имперской власти; но опять же это включает слишком мало социального теоретизирования как такового 232 232 Ежегодник «Socialist Register» был главным изданием в этой области, публикуя работы, среди прочих, Айджаза Ахмада, Ноама Хомского, Сэма Гиндина, Питера Гована, Дэвида Харви, Колина Лэйса, Лео Панича, Джона Саула, Боба Сатклиффа и Эллен Вуд. .

Тем не менее тот факт, что в 2004 году Британская академия организовала официальную конференцию, озаглавленную «Марксистская историография: жива, мертва или умирает?», был важным теоретическим событием. Ясно прозвучавшим ответом было: «Жива!», с уточнением – то, что было живо, относится к Марксу как «диагносту», а не как к «пророку», как это сформулировал президент академии в своем вступительном слове. Редактор получившегося тома, крупный историк Средневековья из Оксфорда Крис Уикхэм, для своего исследовательского поля дал такое резюме: «В средневековой экономике и социальной истории марксистские идеи далеки от того, чтобы произвести впечатление мертвых или умирающих, напротив, они повсюду».

Реакции на вызовы, поставленные постмодернизмом и неомодернистскими правыми перед левой социальной мыслью, были разными. Опуская случаи настоящего бегства от радикальной мысли, которые выпадают из фокуса этого материала, сначала я прослежу новые темы в ответах левоцентристских ученых, а затем попытаюсь локализовать некоторые общие сдвиги в теоретико-политическом позиционировании. Так как ограничения объема не позволяют представить долгую экспозицию и привести анализ всего многообразия, я предпочел остановиться на регионально ограниченной дорожной карте, главным образом – Западной Европы и Северной Америки.

Наиболее удивительным теоретическим развитием в левой социальной философии в последнее десятилетие стал теологический поворот. По большей части он прямо не означает объятий с религиозной верой, хотя некоторые бывшие левые интеллектуалы пришли к поддержке этнорелигиозного еврейства, и в работах этих авторов часто можно встретить указания на особое личное отношение к религии или религиозным фигурам. К примеру, Режис Дебре пишет: «Три вещи занимали меня [как мыслителя]: война, искусство и религия» 233 233 Debray R. Le feu sacré. Paris: Fayard, 2003. . Более вероятно, что теологический поворот воплотился в ученом интересе к религии и в использовании религиозных примеров в философской и политической аргументации. На контрасте с латиноамериканской теологией освобождения, которая являлась религиозной защитой социальной справедливости католическими священниками, европейская форма – это теология дискурса.

Самыми важными работами в этой области будут книги Дебре «Священный огонь» (2003) и «Бог: маршрут следования» (2004), в которых он дал развернуться своим литературным талантам к оригинальному научному исследованию структур иудео-христианских нарративов, религиозных «процедур меморизации, перемещения и организации», и вновь засиявших огней религии по всему миру 234 234 Debray R. God: An Itinerary. London: Verso, 2004. . Дебре впервые развил эти темы в своей «Критике политического разума» (1981/1983), рассмотрении религиозного бессознательного в политике и политических форм сакрального; на самом деле, он начал свои зрелые исследования религии с биографии папы Римского Григория VII (XI век), работы, которую он прочел во время тюремного заключения, куда попал за революционную деятельность, в маленьком боливийском городке Камири, где по соображениям цензуры христианские тексты были единственной доступной литературой 235 235 Debray R. Critique of Political Reason. London: Verso, 1983. .

Ален Бадью, бывший маоист и по-прежнему крайне левый борец и философ, отсылает к старым, поэтическим и личным отношениям к Святому Павлу, к которому он обращается в своем поиске «новой воинствующей фигуры, призванной заменить предшествующую. На ее месте в начале нашего века просматривался Ленин». Апостол, изображаемый Бадью, предположительно заложил «основание универсализма» в своем Послании к Галатам: «Нет уже Иудея, ни язычника; нет раба, ни свободного; нет мужеского пола, ни женского» 236 236 Цит. по: Бадью А. Апостол Павел. Обоснование универсализма. М.; СПб.: Московский философский фонд; Университетская книга, 1999. С. 5. . Славой Жижек со своей стороны детально развивает параллели между Павлом и Лениным, разбивая их на три пары: Христос/Павел, Маркс/Ленин и Фрейд/Лакан. Но его главный тезис в «О вере» (2001) состоит в том, чтобы аргументировать подлинную этическую ценность безусловной веры – скорее политической, чем религиозной, – не прибегая ни к каким компромиссам и включая то, что Кьеркегор назвал «религиозной приостановкой этики». Жестокость Ленина и радикальных религиозных фундаменталистов представлена как достойная восхищения. Книга Иова также стала источником вдохновения для Жижека как, «возможно, первая современная критика идеологии» 237 237 Žižek S., Daly G. Conversations with Žižek. Cambridge: Polity, 2004. P. 161. . Тем временим в «Империи» Майкл Хардт и Антонио Негри принимают за иллюстрацию «будущей жизни коммунистической воинственности» более мягкий религиозный пример Святого Франциска Ассизского 238 238 Хардт М., Негри А. Империя. М.: Праксис, 2004. С. 380. . В своей манере Юрген Хабермас также отдает дань уважения религии: «Так как в рациональном дискурсе не найдено никаких лучших слов для того, что может сказать религия, он [коммуникативный разум] будет… умеренно сосуществовать с ней, не поддерживая ее, но и не вступая с ней в борьбу» 239 239 Habermas J. Religion and Rationality. Cambridge, MA: MIT Press, 2002. P. 24. . Хабермас даже зашел дальше, принимая точку зрения, согласно которой его концепция языка и коммуникативного действия «подпитывается наследием христианства» 240 240 Ibid. P. 160. . «Для меня, – пишет Хабермас, – базовые понятия философской этики… не могут схватить все те интуиции, которые уже нашли более утонченное выражение в языке Библии» 241 241 Ibid. P. 162. .

Когда Советский Союз разваливался, немецкий философ-марксист Вольфганг Фриц Хауг, преданный обожатель реформистских попыток Горбачева, приступил к чтению «О граде Божьем» Августина на древнегреческом языке, то есть взялся за великую теологическую рефлексию о падении Рима 242 242 Вольфганг Фриц Хауг, личная беседа. . К той же самой работе отсылают Хардт и Негри, которые с присущей им стилистической акробатикой скрещивают отца церкви и американских уобли начала ХХ века («С данной точки зрения Индустриальные рабочие мира (ИРМ) – есть великий августинианский проект периода современности») 243 243 Хардт М., Негри А. Империя. С. 197. . Это широко распространенное увлечение религией и религиозными примерами, в основном христианскими, может быть понято как индикатор более общего культурного умонастроения, для которого постсовременность может послужить хорошим ярлыком. В то время как альтернативное будущее исчезает или тускнеет, становятся важнее корни, опыт и сам бэкграунд. Классическое европейское образование, становление в несекулярном кругу и средний возраст, помещающий на безопасную дистанцию от любых запросов веры, делают христианство естественным историческим опытом, к которому можно обращаться.