Евгений Жаринов - Империя Круппов. Нация и сталь

Посольство Германии в Санкт-Петербурге, огромное, грандиозное здание, на крыше которого красовались две большие бронзовые лошади, внезапно было захвачено разъяренной толпой. Ворвавшись в здание, люди били окна, рвали гобелены и картины, выбросили на улицу не только посольскую мебель, фарфоровую и стеклянную посуду, но и коллекцию графа Пурталеса – бесценное собрание мраморных скульптур и бронзовых статуй времен Ренессанса.

В России мало кто сомневался, что Германия будет повергнута. Разногласия были лишь по поводу того, как долго продлится война. «Шесть месяцев», – говорили пессимисты, которые были уверены, что немцы умеют воевать. Их обвиняли в пораженчестве. «Два или три месяца, – отвечали оптимисты. – Немцы умеют делать только сосиски». Англичане, проявляя, как всегда, осторожность, впрочем, также «смутно рассчитывали на победу в течение нескольких месяцев, не зная точно, где, когда и как они её одержат».

Однако русские пессимисты были не так уж далеки от истины: Германия, не строившая расчетов на длительную кампанию, имела в начале войны запас нитратов для производства пушечного пороха всего на шесть месяцев. И лишь открытый тогда способ получения азота из воздуха позволил ей продолжить войну. Научно-технический прогресс словно был на страже своего любимого детища – мировой бойни – и никак не мог дать этому пожару погаснуть раньше срока.

Сазонов, министр иностранных дел России, признавался послу Италии 25 июля, «что ему страшно». Эдвард Грей, выглянув в окно кабинета в сумерки 3 августа, сказал: «По всей Европе гаснут фонари. И мы вряд ли увидим их когда-нибудь зажженными». Канцлер Германии Бетман Гольвег выразился ещё категоричнее, разговаривая в самый канун войны со своим помощником: «… над Европой навис рок, который выше человеческих сил». И это высказывание германского политика лучше всего могло охарактеризовать сложившуюся ситуацию.

Если попытаться выстроить в логическую цепь принятые накануне первой мировой войны решения, то мы увидим, что каждое из них ограничивало свободу действий для тех, кто принимал последующие шаги, не оставляя выбора тем, кто пытался предотвратить конфликт. Во всем, действительно чувствовалась какая-то роковая неотвратимость, столь убедительно описанная в древних германо-скандинавских сагах. Пробил час, к которому немцы готовились на протяжении всей новейшей истории.

Все началось, вроде бы, с мелочи – с постановления студентов (членов движения Млада Босния) убить эрцгерцога. На это решение по воле неотвратимой судьбы наложилось ещё одно – австро-венгерские власти позволили посетить высокому гостю Сараево. Визит не отложили несмотря на предупреждения тайной полиции о готовящемся покушении. Сюда следует добавить ещё и то, что Франца Фердинанда накануне роковой поездки не оставляли мрачные предчувствия, но эрцгерцога влекла навстречу собственной гибели какая-то неведомая сила. Визит, как назло, был назначен на день, когда сербы отмечали годовщину великого национального несчастья (поражение от турок в 1389 г.). Появление представителя чужеродной власти в такой ситуации должно было спровоцировать недовольства и беспорядки. Как метко выразился один из политических деятелей той эпохи: «События вышли из-под контроля, и камень покатился».

Австрийцы из последних сил стремились удержать малые нации, входящие в империю, «в состоянии балансирования, основанного на взаимном недовольстве». Дряхлеющая империя отчаянно пыталась продлить свое существование. Любые попытки сербов возбудить у южных славян внутри монархии национально-сепаратистские чувства рассматривались как прямая угроза существованию австро-венгерского государства. Монархия Габсбургов, сделав всю Европу заложницей своих внутренних противоречий, подтолкнула старый мир к пропасти.

В свою очередь решение Германии поддержать Австро-Венгрию также укладывалось в логику предшествующей политики, унаследованной ещё со времен Бисмарка. День Германии в Европе, казалось, должен был наступить в любой момент. Оставалось приложить лишь немного усилий и заявить миру, кто истинный хозяин континента.

Сербское решение отвергнуть некоторые требования австрийцев было во многом продиктовано логикой национально-освободительного движения, которое именно в этот исторический момент заявило о себе в полную силу. Повсеместно признанный закон естественного отбора заставлял нации заявлять о своем существовании с особой агрессивностью. Сербы надеялись также на консолидацию славянских народов и на традиционную поддержку России. Россия же была связана союзническим договором с Францией. Объявление мобилизации в Германии и России автоматически втягивало в войну и Францию.

Франция чувствовала себя оскорбленной ещё со времен Седана. Но после начала нового века дух страны восстал против тридцатилетней обороны и вытекающего отсюда признания своей неполноценности. Франция понимала, что она физически слабее Германии. У неё было меньше население, рождаемость оставалась низкой. Ей нужно было оружие, которое не имела Германия, чтобы с его помощью обрести веру в свои силы. Философ Бергсон смог сформулировать общее настроение нации в краткой словесной формуле – «элан виталь», которую можно было бы перевести как «всепобеждающий порыв». Вера в силу этого порыва убедила целый народ, что человеческому духу вовсе не нужно склоняться перед заранее предначертанными силами эволюции, которые Шопенгауэр и Гегель провозгласили непобедимыми. На уровне национального менталитета считалось, что дух Франции будет играть роль решающего фактора в предстоящей борьбе. Именно этот дух в битве при Седане поднял в безнадежную лихую атаку кавалеристов генерала Маргерита, погибших под ураганным огнем крупповских пушек, когда сам Вильгельм I, наблюдая через подзорную трубу за происходящим, должен был отметить непревзойденное мужество французов: «Славные ребята!»

«Элан виталь» царил в несравненной «Марсельезе», в памяти о наполеоновских победах. Вера в дух Франции оживила в поколении начала века уверенность в судьбе своей страны. Именно эта вера разворачивала боевые знамена, вооружала солдат и готова была бы повести Францию к победе, если бы опять пробил час.

Все теперь зависело от решения Англии. Вступление же в войну последней определялось лишь тем, нарушит или нет Германия нейтралитет Бельгии. По меткому выражению историка Б. Такмен, «Европа напоминала склад мечей, сложенных в виде хрупкого шалаша, – нельзя было вытащить какой-нибудь из них, чтобы не заставить звенеть другие». И Бельгия была как раз тем мечом, на который опирались все остальные.

Нейтральная и независимая страна, расположенная в самом центре Европы, была плодом творения Англии. Побережье Бельгии считалось границей Британии. На этих полях лорд Виллингтон в битве при Ватерлоо уничтожил, как тогда считали, самого антихриста, а вместе с ним и страшную угрозу для берега туманного Альбиона. Эта угроза иноземного вторжения никогда не возникала для Британии со времен испанской Великой Армады. Впоследствии Англия решила превратить этот участок открытой, легко доступной территории в нейтральную зону. Таким образом обеспечивалось подобие присутствия островного государства на материковой части континента для защиты жизненных интересов Британии. Нарушить нейтралитет Бельгии означало бросить вызов одной из великих держав мира.