Вадим Волобуев - Иоанн Павел II: Поляк на Святом престоле

Ворота гданьской верфи быстро украсились польскими флагами, портретами Иоанна Павла II и иконами — бастующие показали, кто для них настоящий авторитет. Городская администрация скрепя сердце пустила клир на территорию верфи. Уже 17 августа настоятель местного прихода Генрик Янковский отслужил там мессу. Спустя несколько дней на верфь прибыл и посланник Вышиньского Ромуальд Куколович, который немедленно сообщил примасу, что оппозиционеры, окружающие Валенсу, находятся под влиянием движения «Знак».

Вышиньский в своих проповедях сохранял осторожность, отнюдь не подначивая паству к продолжению борьбы, — опасался советской интервенции [728]. Об атмосфере, сложившейся в Польше, Иоанн Павел II узнавал из СМИ, а еще от своего секретаря Дзивиша, который как раз в эти дни проводил там отпуск [729]. Двадцатого августа римский папа обратился к соотечественникам на генеральной аудиенции, прочтя две молитвы, которые польский клир ежегодно произносит на праздник Конституции 3 мая и на день Богоматери Ченстоховской 26 августа. В тот же день понтифик отправил письмо Вышиньскому: «Пишу несколько слов, чтобы заверить Ваше Преосвященство, что в эти трудные дни я всегда рядом, молитвой и всем сердцем участвую в событиях, через которые в очередной раз проходит моя Родина и мои Соотечественники. Новости об этом не сходят с первых страниц газет, ими переполнены теле- и радиопередачи. Молюсь, дабы Епископат Польши во главе со своим Примасом, поручившись Той, Которая дана в защиту нашему Народу, мог и в этот раз помочь Народу в его тяжком противоборстве за хлеб насущный, за общественную справедливость и неприкосновенность права на жизнь и развитие. Прошу принять несколько этих слов, продиктованных внутренней необходимостью. Я с вами у стоп Госпожи Ясногурской в заботе, молитве и благословении» [730].

Партийцы вынуждены были смирить гордыню и пойти на поклон к церкви. Двадцать пятого августа, поддавшись на уговоры Кани, Вышиньский встретился с Гереком. На следующий день примас должен был участвовать в торжествах на Ясной Гуре, и власть имущие опасались, что повторится 1956 год. В беседе кардинал предложил первому секретарю легализовать независимые профсоюзы и упразднить цензуру, говорил, что неплохо бы партийному лидеру также встретиться с гданьскими забастовщиками, как он сделал это в январе 1971 года. Герек колебался, просил не распалять страсти. На прощание примас поцеловал явно растерявшегося Герека в лоб, а тот бросился ему на грудь и даже, говорят, разрыдался [731].

Вышиньский все же поддержал первого секретаря: в ясногурской проповеди намекнул, что забастовки — не выход, хотя и оговорился, что этот взрыв недовольства происходит из «принудительной атеизации» населения и несуверенности страны. Политбюро решилось передать только урезанную версию речи по радио и телевидению, надеясь охладить пыл рабочих [732]. Проповедь жестоко разочаровала как протестующих, так и Дзивиша, который немедленно сообщил о ней в Ватикан. «Ох, этот старик… этот старик…» — сокрушенно воскликнул Иоанн Павел II [733].

Аппаратчики применили испытанный способ успокоения людей — кадровые перестановки. Двадцать четвертого августа в отставку отправили премьер-министра и шефа Телерадиокомитета, а 5 сентября потерял свой пост и Герек. Но забастовки не утихали. Тридцать первого августа в Гданьске правительственная комиссия подписала договор с Валенсой и его товарищами, признав свободные профсоюзы. Семнадцатого сентября на съезде стачечных делегатов из тридцати городов было решено образовать единый общепольский профсоюз с участием всех забастовочных комитетов. Название ему придумал диссидент с коммунистическим прошлым Кароль Модзелевский — «Солидарность».

Эта песня Яцека Качмарского, написанная двумя годами раньше на мотив антифранкистской баллады L’ Estaca («Столб») Льюиса Льяка, превратилась в неформальный гимн независимого профсоюза. Бунтовщиков совсем не смущало, что песня вообще-то осуждала всякую толпу. Ее последние строки — отчаянный крик певца, который отказывается идти в ногу с кем бы то ни было.

В самом деле, до философской ли меланхолии тут было, когда на глазах совершалась революция? К весне 1981 года «Солидарность» насчитывала уже 9 миллионов членов — в три раза больше, чем правящая партия. В своей программе организация провозгласила ориентацию на христианские ценности как морально-нравственную основу — Суслов с негодованием отметил сей факт в своей записной книжке, готовясь к апрельской встрече с членами Политбюро ЦК ПОРП [735]. Вышла из подполья неподцензурная пресса. Главный орган профсоюза — «Тыгодник Солидарность» во главе с Мазовецким — быстро достиг тиража в 500 000 экземпляров. Однако телевидение и радио оставались под контролем коммунистов.

Партию в эти дни лихорадило, ее разъедали фракционная борьба и недоверие к правящей верхушке. Прежний ЦК открыто обвиняли в злоупотреблениях и непотизме, повсеместно с руководителей требовали ответа за прошлое. Герек, Ярошевич и ряд иных высокопоставленных функционеров потеряли членство в партии, а творец пропаганды успеха Мацей Щепаньский вместе с некоторыми сотрудниками в октябре 1980 года и вовсе попал под арест за взяточничество. Выборы на чрезвычайный, девятый, съезд партии вызвали настоящую кадровую чехарду: к концу августа 1981 года своих постов лишились 246 секретарей вое­водских комитетов партии и председателей воеводских комиссий партийного контроля, а также 2720 секретарей первичных и заводских комитетов ПОРП. До 70% рабочих-коммунистов на крупных предприятиях вступили в «Солидарность», а еще 350 000 человек к июлю 1981 года вышли из партии. Режим сыпался.

Это понимал среди прочих и начальник информационно-аналитического управления внешней разведки КГБ Николай Леонов, который в интервью 2019 года так передавал свои тогдашние ощущения: «Если по-честному, то власть держится только на скелете Объединенной рабочей партии, МВД и армии. Больше никто не поддерживает власть. Церковь, костелы имеют большую популярность, чем парткомы». Шеф Леонова Андропов интересовался у него, почему поляки недовольны, получая 46–47 килограммов мяса в год на душу населения, когда советские люди получают 37 килограммов и молчат. «<���…> у нас разный уровень терпимости», — объяснил ему Леонов, не вдаваясь в подробности [736]. Оно и понятно: если вдаваться, то придется признать, что поляки бунтовали не столько из‐за мяса, сколько из‐за ощущения несамостоятельности своего государства, тогда как советские граждане готовы были терпеть из патриотических соображений.