Эдвард Радзинский - Тираны России и СССР [Распутин. Жизнь и смерть + Сталин. Жизнь и смерть]

В начале июля пятидесятитысячная армия под командованием двадцатисемилетнего Тухачевского двинулась со Смоленщины. «Даешь Варшаву!» — любимый лозунг тех дней. Покрывая по двадцать километров в день, солдаты шли в поход за мировой революцией.

В грязных обмотках, в драных сапогах и лаптях, часто без обмундирования, они дошли до Вислы. С ближайшего холма уже виднелись дома Варшавы. Но крестьяне, у которых отбирали хлеб, почему-то не были в восторге от их присутствия. Не подняли ожидаемое восстание и немцы.

Между тем поляки пришли в себя и начали отчаянно обороняться.

Коба сражался на юге. Он был комиссаром — возглавлял южную группировку вместе с командармом Егоровым. Первая Конная армия Буденного была их главной силой. Троцкий, пытаясь усилить атаки Тухачевского, приказал передать ему конницу Буденного. Коба отказался — он уже разучился таскать для других каштаны из огня. У него свои грандиозные планы. Он решает захватить Львов, оттуда ударить на Варшаву, которую безуспешно пытается взять Тухачевский, и далее через Австрию стремительно ворваться в Германию — поддерживать революцию. В результате и армия Тухачевского, и армия Кобы с Егоровым отброшены в Россию. Но Ленин простил Кобе и это.

Пока воевали с Польшей, Врангель вышел из Крыма и оккупировал прилегающие районы. В августе 1920 года было решено объединить армии, действующие против Польши, в составе Западного фронта, под командованием Тухачевского и одновременно создать Южный фронт для борьбы с Врангелем. Ленин предложил Кобе срочно сформировать командование Южного фронта: «Только что провели в Политбюро разделение фронтов, чтобы вы исключительно занялись Врангелем. Опасность Врангеля становится громадной, и внутри ЦК растет стремление заключить мир с буржуазной Польшей. Я вас прошу внимательно обсудить положение с Врангелем, дать ваше заключение».

Но Коба рвется в Москву. И отвечает почти грубо: «Вашу записку о разделении фронтов получил. Не следовало бы Политбюро заниматься пустяками. Я могу работать для фронта максимум две недели, нужен отдых, поищите заместителя…» Знакомый тон храброго служаки, обиженного постоянными кознями врагов. И Ленин его жалеет. Отзвуки этой жалости — в письме к Иоффе: «Например, Сталин… судьба не дала ему ни разу за три с половиной года быть ни наркомом РКИ, ни наркомом национальностей».

Ленин исправляет судьбу. В сентябре он отзывает верного Кобу в Москву.

Но Коба спешил в тыл не только к власти. Ему за сорок, пора устроить очаг. Его юная жена ждала ребенка. И давно пора забрать из Грузии другого ребенка — полузабытого сына, рожденного в той, навсегда исчезнувшей, жизни…

Уже в Москве он узнает, как пал Крым. Его защищали линия неприступных окопов и топь «гнилого озера» Сиваш. Ударом в лоб лавина красных солдат, используя горы трупов как прикрытие, ворвалась на полуостров.

И опять постигал Коба главные уроки: Троцкий умеет не щадить людей — и оттого добивается побед…

Когда-нибудь я напишу подробно об исходе из Крыма: столпотворение в порту, посадка на корабли, уходившие в Константинополь, отчаяние остающихся… и мой отец — здесь, на пристани, решивший не уезжать из России. И как удалось ему уцелеть потом… ибо потом в Крыму началась резня. Бела Кун, вождь Венгерской революции, спасавшийся в России, писал: «Крым — это бутылка, из которой ни один контрреволюционер не выскочит. Крым отстал в революционном развитии на три года, но мы быстро подвинем его».

И Коба увидел: подвинули. Месяцами стрекотали пулеметы, люди гибли тысячами. Расстрелянных бросали в старые генуэзские колодцы. Заставляли будущие жертвы самих рыть себе могилы. Трупный смрад стоял над полуостровом… Но Крым от белых очистили.

«Учимся понемногу, учимся»…

В конце года Кобе пришлось пережить еще один триумф Троцкого — празднование трехлетия Октября. Праздновали шумно, ибо годовщина совпала с победой в гражданской войне, с окончательным завоеванием страны. Устроили грандиозное зрелище: «Ночь взятия Зимнего дворца» с участием балета, цирка, солдат. Начали с выстрела «Авроры». Но вместо того чтобы повторить свой единственный исторический выстрел, «Аврора» начала палить непрерывно — не было сигнала прекратить, отказал телефон. Только гонец на велосипеде прекратил безобразие.

А пока под грохот «Авроры» красногвардейцы рванулись на штурм через баррикаду, за которой прятались балерины, исполнявшие роли бойцов женского батальона, и циркачи, игравшие юнкеров. Дворец осветился. За белыми занавесками в окнах возникли тени, воспроизводившие бой. Бой силуэтов! В финале все прожекторы устремились на красное знамя, взвившееся над Зимним.

На это представление были приглашены главные участники переворота. Кобу не позвали. А потом была череда заседаний, газеты печатали воспоминания героев Октября. И нигде — имени Кобы.

Но Коба был спокоен. Он знал: прошлое умерло вместе с Великой утопией. Осталось только балетно-цирковое представление с обезумевшей пушкой «Авроры». И тени.

Ленин знал, как все это несправедливо. Он любил Кобу. Он знал, что и Троцкий, и все эти партинтеллигентики только стараются быть жестокими, но жестокость у них — ненатуральная, истерическая. Как и любовь к революции. Недаром Зиновьев сказал: «Революция? Интернационал? Это великие события, но я разревусь, если они коснутся Парижа». Коба жесток истинно, как сама революция, груб, кровав, коварен, как революция… И простодушен, примитивен, как революция. Ради нее он сожжет не только Париж — весь мир. Таков образ Кобы, созданный для Ленина… самим Кобой. Образ, который так нравился Ленину. И еще была важная причина: истинный революционер, Коба никогда не забывал выказать презрение к картинному революционеру Троцкому — вечному брату-врагу Ленина.

Едва вернувшись с фронта, любимец Ленина опасно заболел. В майские дни 1921 года Коба умирал, его свалил острый приступ гнойного аппендицита, истощенный организм мог не выдержать. Что он знал в жизни — ссылки, побеги и метания, сначала по тюрьмам, потом по фронтам… И работа, работа, работа.

Из воспоминаний врача В. Розанова: «Операция была очень тяжелой, помимо удаления аппендикса пришлось сделать широкую резекцию слепой кишки, и за исход ручаться было трудно».

Федор Аллилуев: «Решились оперировать под местным наркозом из-за слабости больного. Но боль заставила прекратить операцию, дали хлороформу… Потом он лежал худой и бледный как смерть, прозрачный, с отпечатком страшной слабости».

Розанов: «Владимир Ильич ежедневно два раза утром и вечером звонил ко мне в больницу. И не только справлялся о здоровье Сталина, но требовал самого тщательного доклада».