Борис Поршнев - Тридцатилетняя война и вступление в нее Швеции и Московского государства

Эти два контртезиса расчистят нам путь для понимания действительного характера Тридцатилетней войны.

Если основной ареной Тридцатилетней войны в конце концов оказалась сама Германия, а не остальная Европа, куда устремлялась габсбургская агрессия, то причины этого надо прежде всего искать внутри Германии. Надо выяснить, во-первых, какие внутри-имперские препятствия вызвали затяжку пролога габсбургской агрессии, затяжку, давшую возможность антигабсбургским державам все же перехватить военную инициативу; во-вторых, какие силы, так сказать, всасывали внутрь Германии европейскую войну, раскрыли двери для иностранной интервенции, ибо опыт истории говорит, что всякая длительная интервенция опирается на те или иные силы внутри страны. Иначе говоря, Тридцатилетняя война имела наряду с общеевропейским еще и особое внутри-германское (точнее — внутриимперское) содержание. Его нам и надлежит также уяснить, если мы хотим охватить Тридцатилетнюю войну в целом [48] Освещение внутренней истории монархии Габсбургов этого периода см. в ряде общих работ: Zollner Е . Geschichte Osterreichs. Wien, 1961 (4 Aulf. 1970); Sturmberger H . Kaiser Ferdinand II und das Problem des Absolutismus. Wien, 1957; Haan H . Kaiser Ferdinand II und das Problem des Reichsabsolutismus. — «Historische Zeitschrift». Munchen, 1968, Bd. 207; Mecenseffy G . Geschichte des Protestantismus in Osterreich. Wien, 1956; Wandruszka A. Das Haus Habsburg. Die Geschichte einer europaischen Dynastie. Wien, 1956; Schilfert G . Zur Problematik von Staat, Burgertum und Nation in Deutschland in der Periode des Obergangs vom Feudalismus zum Kapitalismus. — «Zeitschrift fur Geschichtwissenschaft». Berlin, 1963, Jg. 11, Hf. 3. He устаревшие до сих пор сведения по политической истории содержатся также в монографии: Novak J. В. Rudolf II a jeho pad. Praha, 1935. .

Мы находим внутри Империи, по крайней мере, четыре группы противоречий: государственные — между императором и князьями; конфессиональные — между религиозными группировками; национальные — между немцами, славянами, венграми; социальные — между общественными классами. Последняя группа является самой важной, первая — наименее значительной. Но на поверхности истории, как и исторических сочинений, они всплывают именно в обратном порядке.

Римско-германский император, глава «Священной Римской империи германской нации», сочетал два разных качества в одном лице: короля немцев и потенциального владыку всего западного христианского мира [49] О характере императорской власти см.: Брайс Д . Священная Римская империя. М., 1891. . Первое качество развивалось в течение первых веков средневековья из племенного начала, второе было как бы отзвуком древней Римской империи, игнорировавшей всякие национально-племенные границы. И у истоков негерманской, например французской, государственности мы видим в раннем средневековье такое же сочетание двух различных начал — варварского и античного. Но в дальнейшем политическое развитие Франции и Германии шло, грубо говоря, в противоположных направлениях. Во Франции неуклонно возвышалась и крепла королевская власть. Германский же государь по характеру своей власти становился с веками все менее немецким королем и все более «вселенским» императором.

Правда, практически после XIII в. его власть уже почти не выходила за пределы немецких и смежных с ними земель; но фактическая независимость Франции, Англии и т. д. от императора все же, несмотря на попытки многих публицистов, начиная с XIV в., теоретически доказывать право отдельных европейских государств на суверенитет, рисовалась в глазах большинства исключением из общего правила или чем-то временным — не только в трактатах сторонников Империи (например, «О монархии» Данте), но и в повседневных поучениях католической церкви, в традиционной школьной науке, в ходячем мнении. Именно укоренившееся всеобщее представление о вечности Римской империи, продолжающей жить в виде западного христианского мира во главе с папой и императором, и было использовано в начале XVI в. для примирения общественного сознания с возникшей было космополитической державой Карла V.

Сейчас для нас важнее, что и, ограниченный властью над одной Германией, император оставался носителем совершенно иного политического принципа, чем французский король. Он был не столько «императором Германии», сколько «императором в Германии» и являлся как бы временным резидентом в одном из своих владений, проявившим больше послушания, чем другие. Историки ошибочно приписали германским императорам стремление в разные эпохи к объединению Германии и превращению в подлинных германских монархов. На самом деле такая мысль всегда была оскорбительна в глазах императора и идеологов Империи и отвергалась с негодованием: император — это сверхмонарх и должен почти так же возвышаться над любым монархом, как бог над королем в глазах идеологов абсолютной монархии; он судья между монархами, он защитник основ мирового порядка. Мысль о превращении его в германского короля чаще всего исходила от критиков и противников Империи — или от зарубежных, призывавших еще в XIV–XV вв. пресечь таким способом существование Римской империи, или от внутренних немецких, например протестантских, юристов, в XVI–XVII вв. впервые осмелившихся высмеивать притязания императоров на господство над миром и заявлять, что их Империя не более как немецкая монархия; юрист Борислав Филипп Хемниц [50] Впоследствии официальный шведский историограф ( Peд .) в обличительном антигабсбургском трактате «О разумном устроении нашей Римско-германской империи», вышедшем под псевдонимом Hippolitus a Lapide (1640 г.), историческими аргументами доказывал чисто немецкое, а не римское происхождение имперской конституции. Это звучало прежде всего как насмешка над Империей. Или же, наконец, идея превращения императора в германского монарха, как положительная программа, исходила подчас от тех слоев германского общества, которые стремились к политическому объединению Германии. Однако, если в различные моменты германской истории XVI–XVII вв. те или иные классы — не только принадлежавшее прошлому рыцарство, но и бюргерство, а может быть, и часть крестьян — связывали свои политические надежды и требования с усилением власти императора, с присвоением ему функций монарха-централизатора, объединителя, это всякий раз была только утопия, вредная, как программа рыцарского восстания 1522–1523 гг., или, по крайней мере, бесполезная, как бюргерская «Гейльброннская программа» 1525 г. В действительности национальное объединение Германии и превращение ее из архаического феодального сооружения в передовое централизованное государство могло бы произойти не с помощью императора, а только вопреки императору, ибо император был, по существу, не менее антинациональной фигурой, чем князья: их интересы были всегда мельче национальных, а его — всегда шире национальных. Однако боязнь революционного пути все снова и снова вызывала к жизни эту утопию. Когда же доходило до дела, то даже самые энергичные попытки толкнуть того или иного императора на путь абсолютизма даже в самые затруднительные для него моменты, когда отказ от этого пути грозил ему катастрофой, все равно терпели фиаско в решительную минуту из-за панического ужаса императора перед «позором» превращения в простого короля немцев. Бюргерству оставалось приписывать различным императорам централизаторские стремления хотя бы в легендах; в обращении время от времени появлялись характерные документы, вроде «Реформации Фридриха III» — проекта политических реформ в национально-объединительном духе, составленного будто бы в конце XV в. императором Фридрихом III [51] См. Смирин М. М. Очерки истории политической борьбы в Германии перед Реформацией. М., 1952, с. 299–303. .