Екатерина Мишаненкова - Чумазое Средневековье. Мифы и легенды о гигиене

Поэтому богословы все время находились в раздумьях, как совместить в одной системе ценностей ненавистную им Еву – женщину грешную, сбивающую мужчин с пути истинного, и Марию – символ святости и чистоты. Постепенно это вылилось в идею о том, что Ева принесла в мир грех, но потом Мария этот грех искупила. Не зря у Данте в раю Ева сидит у ног Девы Марии – в самом центре рая.

Августин Блаженный писал: «Через женщину – смерть и через женщину – жизнь». Ансельм Кентерберийский заявил еще конкретнее: «Таким образом, женщине не нужно терять надежды на обретение вечного блаженства, памятуя о том, что хотя женщина и стала причиной столь ужасного зла, необходимо было, дабы возвратить им надежду, сделать женщину причиной столь же великого блага».

Правда, раннесредневековых теологов очень смущало то, что Дева Мария была матерью. С одной стороны, то, что она родила Спасителя, и есть ее главное достоинство, но с другой – а как же грустные размышления того же Августина, что «мы рождаемся между мочой и калом»? Хочешь или нет, а Христос родился из того же презираемого богословами места. В конце концов своеобразный компромисс был найден – Дева Мария была и осталась девственной. Она зачала от Святого Духа, а потом и родила как-то так же (в физиологические подробности богословы старались не вдаваться), сохранив при этом девственность.

Конечно, даже тогда церкви приходилось признавать существование добродетельных женщин, ведь кроме Девы Марии были и ветхозаветные праведницы, и раннехристианские святые. Но если почитать жизнеописания этих святых (точнее, варианты, написанные в тот период) и любые поучительные истории о добродетельных женщинах, легко можно заметить одну особенность – все эти женщины либо девственницы, либо раскаявшиеся грешницы, занявшиеся умерщвлением плоти (как Мария Магдалина и Мария Египетская), либо питают отвращение к браку. Так, о замужних святых обязательно писалось, что они не хотели замуж, питали к супругу отвращение, и вообще их просто заставили.

Тут стоит немного остановиться на культе Марии Магдалины. Конечно, его нельзя было сравнить с поклонением Деве Марии, тем не менее, Магдалина – одна из самых популярных святых средневековой католической церкви. История прекрасной блудницы, видимо, будила в богословах греховные мысли, которые им хотелось оправдать. К XI веку Мария Магдалина стала рассматриваться как символ и образец спасения для грешниц: «Совершилось так, что женщина, впустившая смерть в мир, не должна пребывать в немилости. Смерть пришла в мир руками женщины, однако весть о Воскресении исходила из ее уст. Так же как Мария, Приснодева, открывает нам двери Рая, откуда мы были изгнаны проклятием Евы, так женский пол спасается от осуждения благодаря Магдалине».

Когда церковь пересмотрела свои принципы, решив, что добрым христианам позволено плодиться и размножаться, смягчился взгляд не только на женщину, но и на сексуальные отношения. Концепция стала выглядеть так: девственность – это идеал, быть добродетельной женой – тоже хорошо, вдовой – хуже, чем девственницей, но лучше, чем женой. Побыла замужем, выполнила свое предназначение по продолжению рода человеческого, а дальше надо хранить добродетель.

Итак, образцом женщины, моральным и физическим совершенством, была Дева Мария. Ее красоту восхваляли и в литературных произведениях, и тем более в живописи – в принципе, по Мадоннам можно отследить, как менялся официальный идеал красоты на протяжении Средневековья, да и географически – по территории Европы.

Царица Иокаста, жена Эдипа, бросается на меч, узнав, что Эдип – ее сын. «The Fall of Princes», 1450-60, Англия.

В то же время представление о взаимосвязи между физической и нравственной красотой не было некой жесткой догмой, скорее это было гибкое и многослойное правило, которое можно было применять по-разному. Например, в религиозных трудах подчеркивалось, что нельзя, изуродовав человека, лишить его внутренней красоты. Мученик, будучи израненным и втоптанным в грязь, все равно оставался прекрасным. Это видно и по средневековой живописи – сцены страданий христианских святых не отличаются особым реализмом, их цель не показать грязь, страх и боль, не внушить страх и отвращение, а наоборот – вызвать у зрителя душевный подъем и восхищение. Мученики обычно грациозны и изысканны, одеты в драгоценные наряды, их прекрасные лица одухотворены или равнодушны – современные зрители часто удивляются тому, с каким безразличием святые в манускриптах взирают на проткнувшее их копье. Это не от бездарности художников, а от того, что изобразить искаженное смертной мукой лицо – значит пойти против правила, лишить героя его внешней, а значит, и внутренней красоты.

В светской традиции это правило тоже нашло свое воплощение, причем в отличие от своей религиозной версии сохранилось до наших дней.

Думаю, все помнят, что «шрамы украшают мужчину»?

«Нет под луною доли прекрасней битвы за страну свою», – говорила Шурочка Азарова в «Гусарской балладе». И в Средние века думали так же. Рыцарь, воин, покрытый ранами, полученными в сражениях за веру или за своего короля, воплощал собой идеал мужчины (светский, разумеется). И хотя эти раны, а потом шрамы, формально портили его физическое совершенство, они не уродовали его, потому что являлись свидетельством его достоинств.

Трудно даже оценить, насколько глубоко в нас укоренилось это правило. Откровенно сексуальный интерес женщин к шрамам активно эксплуатируется в литературе и кино – когда героиня спрашивает героя, откуда у него этот шрам, да еще и проводит по нему пальцем, все сразу понимают, что будет дальше. Если же девушка в романе или фильме пугается шрамов мужчины, испытывает к нему из-за этого неприязнь, это обычно свидетельствует о ее незрелости. Настоящая женщина, как Оленька у Сенкевича, говорит благородному воину, грудью своей защитившему Родину: «Я раны твои недостойна целовать» [2] Речь о героях исторического романа Генрика Сенкевича «Потоп». .

Разумеется, эта идея родилась не в Средние века, думаю, ей уже много тысяч лет, и скорее всего, мы воспринимаем шрамы как некое достоинство мужчины на подсознательном уровне – с тех времен, когда они свидетельствовали о победах в битвах с врагами и дикими зверями. Но именно в Средневековье этому уже существовавшему феномену было дано теоретическое объяснение, полностью соответствующее господствующей морали воинствующего христианства. И очень жизнеспособное, как оказалось.