Александр Колпакиди - Двойной заговор. Сталин и Гитлер: несостоявшиеся путчи [с иллюстрациями]

Чего они должны были ожидать? Что оставшиеся на свободе заговорщики, едва опомнившись от шока, неминуемо выступят, выступят немедленно и с теми силами, которые у них есть. Уж коль скоро спецслужбы захватили столько народу, они размотают всю организацию — это дело нескольких месяцев хороших допросов. Заговорщики загнаны в угол, терять им нечего, и они смертельно опасны.

Сталину надо было любой ценой предотвратить немедленное выступление. Для этого следовало как-то успокоить уцелевших заговорщиков, внушить, что оставшимся на свободе опасаться нечего, их никто не подозревает, и они вполне могут позволить себе несколько месяцев передышки, чтобы залечить раны, перегруппироваться, а потом уже ударить. Надо было сбить их с толку, посеять внутри них раздор и взаимные подозрения. В результате — выиграть время, за которое Ежов, сменивший арестованного Ягоду, и его люди успели бы подготовиться и одним ударом ликвидировать весь заговор. Кто были его враги, он знал не до конца. Кое-кого знал, кое-кого предполагал, а многих и предполагать не мог. Поэтому он собрал всю армейскую верхушку в расчете, что информация разойдется по всей РККА и до кого надо, до того дойдет.

Времени обсуждать, советоваться, разрабатывать какие-то суперпланы у Сталина просто не было. Положение отчаянное. И тогда он ухватился за первую попавшуюся мысль, использовав стандартное обвинение в связях с немецкими и японскими фашистами. План был прост и примитивен, однако сработал, как нередко срабатывают простые и примитивные планы.

Именно эту цель — предотвратить выступление — и преследовало выступление Сталина на Военном совете. При ближайшем рассмотрении видно, что его речь — это не информирование, это заклинание. Все арестованные — шпионы, они завербованы германским рейхсвером, действовали по его указке, и правительство в это верит. Почему избрана именно сказка о шпионаже? Тому есть очень простое объяснение. Шпионская организация, в отличие от «военной партии», «военной оппозиции», не может быть большой. По этому делу уже арестовано 300―400 человек. Значит, если правительство считает организацию шпионской, есть все основания думать, что этим все дело и ограничится, арестов больше не будет. А кроме того, такое обвинение вбивает клин между самими заговорщиками. Одни из них, более честные, чем прочие, для которых планы убийства Сталина мыслились как спасение Родины, а сотрудничество с немцами невозможно, должны были с отвращением отшатнуться от шпионов. Другие были бы озадачены, сбиты с толку. Третьи задумались о деньгах, которые арестованные наверняка получали за шпионаж — и не делились. Нет, это был хороший ход…

Анализируя речь Сталина с этой точки зрения, можно заметить, и кого он больше всего опасался. Не зря же столько времени он посвятил персоне маршала Блюхера, командира ОК-2, Отдельной Краснознаменной Дальневосточной армии. Кроме того, что упорно ходили слухи о его сочувствии правой оппозиции, еще в начале 30-х годов была информация, что Блюхер — сепаратист, и в случае чего пойдет на отделение Дальнего Востока от СССР. Правда это была или нет — еще вопрос, но уже сама мысль об этом должна была не просто испугать Сталина, а привести его в состояние смертельного ужаса. Потому что, в случае отделения, естественным союзником новой Дальневосточной республики должна была стать Япония. Можете себе представить, что означал такой блок в той внешнеполитической ситуации? Тут уже не имело значения, вынашивал на самом деле маршал сепаратистские планы или нет, достаточно было самой возможности этого, одного подозрения. Потому-то Сталин так грубо и вбивает клин между ним и арестованными, рассказывая во всеуслышание, какой Блюхер хороший, умный, опытный и как нехорошие заговорщики пытались его подсидеть. Один раз вождь проговорился, когда грубо спросил Блюхера: «То есть пересчитать, кто арестован?» — и тут же утопил свою ошибку в словах.

А чтобы окончательно уверить верхушку заговорщиков, что процессом Тухачевского все и закончится, особо высокопоставленных из них назначают в трибунал судить арестованных генералов — не для того, чтобы повязать их кровью, в политике «повязать кровью» — сугубая романтика, а для того, чтобы уверить в полной лояльности к ним правительство. И не потому они сидели там как окаменевшие, что поневоле участвовали в черном деле, а потому, что судили своих товарищей по заговору и не могли не только отказаться, но даже как-то выразить им свое сочувствие.

Можно возразить, что версия о том, что в верхушке Красной Армии сидело столько шпионов, бредовая сама по себе и поверить в нее невозможно ни при каких обстоятельствах. Да, невозможно. Невозможно когда угодно, кроме 1937 года. Потому что меньше чем за год до заседания Военного совета произошло некое событие. А именно, в одной европейской стране практически вся военная верхушка в тесном контакте с германскими и итальянскими фашистами, то есть совершенно по Вышинскому, произвела попытку государственного переворота, вызвавшую гражданскую войну. Испанские события были у всех на памяти, у всех на слуху, и нет ничего естественнее, чем сделать вид, что ты поверил в то, что арестованные командармы пытались в СССР повторить то, что было проделано в Испании. Сталин так и говорит: «Хотели из СССР сделать вторую Испанию».

Тем более были шансы обмануть заговорщиков, что члены сталинского Политбюро никогда не имели в политической среде репутации умных людей. Что Молотов, которому Троцкий дал кличку «каменная задница», что Каганович — властный, грубый, но недалекий, что Микоян — скорее хитрый, чем умный. Не говоря уж о Ворошилове. О том, какую репутацию имел Сталин, судить трудно, но некоторые данные позволяют думать, что, с легкой руки того же Троцкого, это была репутация хитрой и удачливой посредственности. Так что заговорщики вполне могли поверить в то, что правительство искренне считало всех арестованных шпионами.

Этим объясняется и непонятное в других обстоятельствах волнение Сталина. Говорят, что эта речь отличалась от других его речей — она была путаной, изобиловала повторами и восклицаниями. Еще бы не волноваться — поверят ли те из присутствующих, которые участвовали в заговоре, тому, что он говорит, или нет, было делом жизни и смерти. Они поверили и разнесли по своим округам — это все, больше арестов не будет, бояться нечего.

Наша версия объясняет и тот факт, что суд был откровенной, грубой инсценировкой, с плохо подогнанными деталями. Важно было не установить в ходе судебного заседания истину и даже не создать видимость процесса — важно было как можно скорее все закончить, расстрелять эту восьмерку и других арестованных, устранив угрозу их побега или освобождения, и нанести тем самым заговорщикам удар, от которого они не смогут сразу оправиться, — опять же выиграть время. О законности можно будет поговорить потом, лет через двадцать, когда это уже не будет иметь никакого практического значения.