Иван Орленко - Крылатые торпедоносцы

Наши самолеты не имели существенных повреждений – несколько пулевых пробоин в счет не шли. Интересно, что в самолет Кузьмина вообще попала всего одна пуля. Она ударилась о пистолет стрелка-радиста и застряла у него в кармане, не причинив вреда. Эту пулю, в память об атаке в туманном Рижском заливе, Кузьмин всегда носил при себе, как реликвию, пока месяц спустя не погиб вместе со своим экипажем в бою над Либавой…

В тот же вечер, когда мы возвращались из столовой, мне повстречался механик моего самолета Н.А. Стерликов.

– А вы под счастливой звездой родились, товарищ майор, – полушутя полусерьезно сказал он.

– Да? Не уверен. С чего это вы взяли?

– Осколок зенитного снаряда пробил пол в кабине прямо перед вашим сиденьем, а вас даже не задело…

– Ну, может быть, вы и правы, – засмеялся я, а самому невольно вспомнился один памятный эпизод из моей жизни.

Когда пришел приказ об откомандировании меня на фронт, мы с женой Ольгой Никитичной долго не могли решить: где ей жить с нашими маленькими дочурками Томой и Галочкой.

– В Совгавани не останусь, – категорически заявили она. – Вдруг начнется война с Японией, вы все улетите, а что будет с нами?

В какой-то степени и я разделял ее беспокойство. Многие семьи военнослужащих гораздо раньше выехали в Сибирь поближе к Уралу, в Среднюю Азию или Поволжье. Пришлось мне, уезжая, взять семью с собой.

Перед отправкой на Балтику я должен был пройти краткий курс переподготовки в четвертом военно-морском авиационном училище, где предстояло в совершенстве овладеть самолетом Ил-4 для полетов днем и ночью. Программа, естественно, была ускоренной и потому очень напряженной, мы буквально неделями не вылезали с аэродрома. И вот, когда учеба подошла к концу, меня неожиданно вызвали в штаб училища.

– Училище перебазируется на новое место, поближе к морю, – сказал мне командир нашей учебной эскадрильи капитан Острошапкин. – Наземный эшелон с имуществом и семьями уже в пути, а вам поручается перегнать группу самолетов. Экипажи подобраны, вы назначаетесь старшим. Вот приказ начальника училища. Прочтите и распишитесь.

– А когда же на фронт?

– Вот перегоните самолеты в Гудауту, и как только поступит приказ из Москвы, сразу же отправим, задерживать не будем.

Дальнейшее передаю со слов жены.

На одной из промежуточных станций поезд надолго остановился, и начальник эшелона собрал всех военнослужащих на построение. Отдав все необходимые указания и распоряжения, он сказал в заключение:

– Есть не очень-то приятное сообщение, товарищи. Ночью к нашему поезду прицепили платформу с гробами. В одном из них – останки погибшего при катастрофе нашего слушателя офицера-летчика Орленко. С нами в эшелоне едет его жена с двумя детьми и ее нужно как-то подготовить к такому печальному известию.

Сообщить вдове такую страшную новость он сам не решился и поручил это двум девушкам-военнослужащим, которые ехали с ней в одном вагоне. Горе ошеломило, но не сразило Ольгу Никитичну – ответственность, заботы о детях, а, главное, надежда на то, что сообщение не точное, что где-то произошла ошибка, что где-то что-то перепутали, придавала ей силы.

– Говорят, что мой муж погиб, а я не верю в это, – сказала она подошедшему к вагону начальнику поезда. – Не верю! Вот увидите, он будет встречать нас в Гудауте.

– Извините, мой долг известить вас, – ответил тот и ушел.

Нетрудно представить, какими мучительными, невыносимо тяжелыми были для жены оставшиеся несколько суток езды. На перроне в Гудауте, когда мы с другими летчиками вышли встречать свои семьи, она, подхватив дочерей, подбежала ко мне, бросилась на грудь да так и замерла.

– Что случилось? – обеспокоенно спросил капитан Острошапкин.

Признаюсь, и мне состояние жены было непонятно – не так уж давно мы расстались, бывали разлуки и дольше. Все объяснил начальник эшелона, рассказав историю о гробах.

– Черт знает что! На самом деле неприятная история, – сдерживая раздражение, воскликнул Острошапкин. И. обращаясь ко мне, весело добавил: – Значит, долго будешь жить, Иван Феофанович! Можешь спокойно ехать на фронт: ни пуля, ни снаряд тебя теперь не возьмут…

Тот осколок, пробивший кабину, и напомнил вещие слова капитана.

Рассвет опаздывал. На самом деле в природе, конечно, все шло своим чередом, и солнце поднялось в определенное ему ранней осенью время, только к нам в комнату оно никак не могло пробиться.

– Б-р-р, ну и погода! – зябко передернул плечами майор Добрицкий, выглянув в наше единственное оконце.

– Что там? – спросил я. Вставать почему-то не хотелось.

– На Украине сказали бы «мряка» – кругом серо и дождик сеет, не переставая, как через сито.

Едва мы вышли из домика, налетевший ветер запарусил плащ-накидками, брызнул в лицо пригоршнями мелкой мороси, фуражки пришлось придерживать руками, чтобы не унесло. То ли туман, то ли серые клочья облаков неслись над самыми крышами, путались и растекались в кронах деревьев.

– Погодка явно не летная! – прокричал мне Григорий Васильевич, потому что разговаривать обычным тоном было невозможно.

– Богомерзкая погода. И видимости-то никакой, – прокричал я в ответ.

Но война часто ломала все обычные представления и понятия. Суровое «надо», вызванное складывающейся на фронте обстановкой, заставляло отказываться от сложившихся со временем стереотипов, переступать через каноны, делать невозможное возможным.

Вот и в то ненастное утро 29 сентября из штаба ВВС флота поступил приказ: одним самолетом провести разведку в Рижском заливе и Ирбенском проливе, уточнить данные о движении вражеских кораблей, доставлявших воинские подкрепления и боеприпасы на острова Моонзундского архипелага и в Ригу.

– Кого пошлем? Может, Мещерина? – спросил капитан Иванов, мысленно перебирая фамилии командиров других эскадрилий и наиболее подготовленных летчиков из числа бывших перегонщиков.

– Нет, – подумав мгновение, ответил Ситяков. – Полечу сам. Со мной, как всегда, флагштурман Заварин, стрелком-радистом – старшина Волков.

Мы с Завариным и Ивановым пытались отговорить Федора Андреевича. В самом дел, разве у нас мало летчиков, способных выполнить боевую задачу даже в таких отвратительных метеоусловиях, разве мало «стариков», которым любое дело по плечу… Но майор Ситяков не любил отказываться от принятого решения.

Только внес одно изменение: стрелком-радистом взял начальника связи полка старшего лейтенанта П.М. Черкашина.

Чем была вызвана замена стрелка-радиста теперь остается только догадываться. Волков слыл отличным специалистом и не раз доказывал это в бою, когда приходилось отбиваться от фашистских истребителей. Пожалуй, сыграли роль и личные симпатии майора Ситякова к своему начальнику связи, которых он и не скрывал. Впрочем, и не было в полку человека, который бы не симпатизировал Черкашину, не уважал его за прошлые боевые заслуги. Воевал он почти с первых дней войны, имел немалый фронтовой опыт, несколько боевых наград, а это в военной среде ценится достаточно высоко.