Елена Морозова - Робеспьер

Тем временем королевская власть пришла в себя и двинулась в наступление. Король заявил, что отказывается «обездолить свое дворянство и духовенство», иначе говоря, признать декреты, принятые по результатам заседания 4 августа, равно как и Декларацию прав человека и гражданина, ибо он считает, что некоторые положения ее можно толковать двояко. Поддерживая монарха, ряд депутатов от дворянства предложили принять закон об абсолютном королевском вето, дабы, по их словам, не допустить произвола законодательной власти. Против высочайшего вето тотчас выступил Сьейес: он назвал его письмом с печатью, врученным королевской власти в качестве оружия. Робеспьер произнес длинную речь, суть которой сводилась к тому, что королевское вето — это «политическое чудовище», ибо оно означает, что «нация есть ничто, а один человек есть все». А если право вето «принадлежит тому, кто облечен исполнительной властью», получается, что «человек, поставленный нацией для исполнения ее воли, имеет право противоречить ей и сковывать волю нации». В конце концов при поддержке Мирабо и Петиона де Вильнёв, в то время считавшегося депутатом крайней левой партии, то есть защитником народных интересов (именно его французы поначалу называли «неподкупным», а Робеспьера — «непреклонным»), 575 голосами против 325 было решено предоставить королю право приостанавливающего вето сроком на два года. С такой формулировкой Робеспьер также не мог согласиться. «Почему суверенная воля нации должна на протяжении какого-то времени уступать воле одного человека?» — вопрошал он. И тут же предложил заменить клише «такова наша воля», которым король пользовался для утверждения законов, на новое: «Да будет сей закон нерушим и свят для всех». Столь же активно выступил он и против передачи королю права объявлять войну и заключать мир. «Как будто войны королей могут быть войнами народа!» — заключил он под возмущенные выкрики своих противников.

Парламентские дебаты не оставляли равнодушными парижан; свободная парижская пресса поддерживала радикально настроенных депутатов. Камилл Демулен, ставший знаменитым после июльских событий, теперь именовал себя «прокурором фонаря». Будучи адвокатом по профессии, он снискал успех на поприще журналистики и в поисках заработка метался между демократическими газетами, охотно печатавшими его хлесткие патриотические заметки. Полагают, что осознавший силу прессы Робеспьер сам отыскал бывшего школьного друга; впрочем, есть и иная версия: они встретились случайно на обеде у Мирабо, у которого Демулен какое-то время подрабатывал секретарем. Впрочем, вскоре они начали встречаться в более привычной для Максимилиана обстановке, а именно в комфортной гостиной супругов Дюплесси, чья дочь Люсиль стала невестой Камилла. Поговаривали даже, что Робеспьер положил глаз на Адель, младшую сестру Люсиль, но слух остался лишь слухом.

Выступая защитником интересов санкюлотов, в частной жизни Робеспьер сохранял буржуазные привычки. Народ для него являлся чем-то отвлеченным, тем, кто не аристократ, кто наделен целым букетом добродетелей, но, находясь в положении угнетенном, не имеет суверенитета, то есть свободы волеизъявления. Через своих депутатов он получил эту свободу, и задача Робеспьера — защищать свободу своих избирателей, то есть народа.

Желая обезопасить дворец и его обитателей от возможных вспышек народного гнева, король вызвал Фландрский пехотный полк, прибывший в Версаль 23 сентября. По обычаю гарнизонные офицеры устроили в честь новых товарищей банкет, во время которого многие напились и в верноподданническом порыве стали срывать трехцветные кокарды и топтать их ногами. В то время когда жители столицы выстаивали огромные очереди за хлебом, а с рынков исчезали продукты, устроенный с размахом банкет возмутил парижан. Экзальтированный революционер Марат, одержимый кипучей жаждой истребления «врагов» и «заговорщиков», через свою газету «Друг народа» призвал граждан взяться за оружие и идти на Версаль. Призыв подхватили, и 5 октября толпа, состоявшая в основном из женщин, среди которых, как писали очевидцы, было немало мужчин, переодетых женщинами, во главе с народным оратором Майаром двинулась на Версаль. Почти все участницы похода были вооружены — ножами, пиками, палками, вилами. Шесть тысяч жен и матерей, озлобленных подорожанием хлеба, нищие и проститутки, рыночные торговки и цветочницы, воровки и мошенницы, присоединившиеся к ним по дороге, — все шли в Версаль требовать хлеба, короля и голову королевы.

«Для наших париков нужна пудра, вот почему у наших бедняков нет хлеба», — заметил как-то раз Жан Жак. Но в те сентябрьские дни мода на парики отходила в прошлое, урожай собрали хороший, склады полнились зерном. Откуда вдруг возник дефицит с хлебом, основным продуктом питания парижских пролетариев? Кто был заинтересован в том, чтобы в столице, которая даже в самые тяжелые времена снабжалась хлебом в первую очередь, начался голод? Кому было выгодно портить муку и зерно, о чем не раз сообщали парижские газеты? «В большинстве государств внутренние беспорядки порождаются отупевшей и глупой чернью, сначала раздраженной нестерпимыми обидами, а затем втайне побуждаемой к мятежу ловкими смутьянами, облеченными какой-нибудь властью, которую они стремятся расширить», — писал любимый учитель Робеспьера; в те дни Жан Жак, видимо, оказался прав. Многие современники считали, что голод был создан искусственно, и открыто обвиняли в этом герцога Орлеанского, сконцентрировавшего в своих руках большое количество зерна. Не исключено, ибо популярный в народе герцог Орлеанский, во время революции взявший себе фамилию Эгалите (что значит «равенство»), являлся одним из богатейших людей королевства и имел возможность финансировать любой заговор, в чем его постоянно подозревали, хотя доказательств и не находили. Тем не менее отношение к нему было двойственное. Как писала дочь знаменитого Неккера мадам де Сталь, «для дела свободы было бы лучше, если бы во главе конституции находился король, обязанный ей своим троном, нежели король, который считал себя сей конституцией ущемленным», однако, по ее мнению, Орлеан не обладал твердыми принципами, а потому не мог встать во главе политической партии. В скобках заметим, что у Робеспьера несокрушимых принципов было предостаточно. Словом, несмотря на легкую эйфорию, охватившую парижан после взятия Бастилии, убедить народ, что король сосредоточил у себя в Версале запасы муки и зерна, дабы задушить голодом парижский люд, труда не составляло. Жены бедняков, чье положение нисколько не улучшилось, часами стояли в очередях в булочные; там же зрела мысль, что если «пекаря, пекариху и пекарёнка», как в те дни парижане прозвали короля, королеву и дофина, привезти в Париж, в столице снова появится хлеб.