Елена Морозова - Робеспьер

1 июня повстанческий комитет приказал окружить Конвент. «Комиссия двенадцати» была распущена, и все ее документы легли на стол Комитета общественного спасения. Собрание удовлетворило требование о ежедневной выплате 40 су каждому рабочему, вставшему под ружье, вплоть до окончательной победы над контрреволюцией. К утру 2 июня 24 тысячи национальных гвардейцев и несколько отрядов вооруженных санкюлотов под командованием Анрио расположились вокруг дворца Тюильри; туда же подтащили пушки. Очередная делегация от Коммуны потребовала ареста двадцати девяти депутатов-жирондистов. Пока Конвент пребывал в замешательстве, Барер предложил всему депутатскому корпусу выйти навстречу штыкам и пушкам Национальной гвардии. Зачем? Трудно сказать; возможно, чтобы выиграть время на обдумывание дальнейших шагов. Но, скорее всего, это был некий театральный жест, к которым была столь расположена революция. Ведь революционный энтузиазм передавался исключительно в коллективе, в толпе, где один «заряжался» от другого. Депутаты, за исключением небольшой горстки во главе с Робеспьером, вышли из дворца, но дальше ворот парка их не пустили. «Канониры, по местам!» — решительно скомандовал Анрио, и депутатам пришлось вернуться в зал заседаний. Когда все вошли, на трибуну взбежал Кутон и предложил подвергнуть депутатов Жиронды домашнему аресту. Не ожидавший, видимо, такого постановления, Верньо воскликнул: «Дайте Кутону стакан крови, он изнывает от жажды!» Предложение приняли без голосования. Робеспьер не изрек ни слова. Сидя на депутатской скамье, он наблюдал, как Конвент исторгал из своего лона людей, с которыми он больше года вел упорную борьбу. Но чувствовал ли он себя победителем?

2 мая 1793 года к власти в Конвенте пришли монтаньяры; с этой даты начинается период якобинской диктатуры. Свершилась революция? Нет, правительственный переворот, так как ни в государственном устройстве, ни в распределении собственности изменений не произошло. Робеспьер назвал событие «мирной революцией», ибо обошлось без кровопролития. Была ли это победа народа? Скорее, парижан, ибо в провинции жирондисты имели довольно сильную поддержку. И победа монтаньярского триумвирата — Дантона, Марата и Робеспьера, где каждый сыграл свою, особенную роль. Дантон не сумел примирить «гору» и Жиронду, Марат выступил главным могильщиком Жиронды, а Робеспьер лишился козла отпущения в лице жирондистов, на которых привычно возлагал всю ответственность за тяжелое положение Республики. Хотя обе фракции — и жирондисты, и монтаньяры — вышли из одного сословия, оформились во время революции и были далеки от тех, кто требовал улучшения жизни простых людей. Но это требование шло вразрез с интересами собственников, главного класса, сложившегося за период революции, того энергичного и предприимчивого слоя третьего сословия, который в 1789 году хотел «стать чем-нибудь». Эти люди не мыслили возврата к Старому порядку и были готовы поддерживать революцию до тех пор, пока она не покусилась на их имущество и жизнь. То самое «болото», что составляло большую часть депутатского корпуса и чаще склонялось на сторону жирондистов, нежели монтаньяров. Надо отметить, что среди монтаньяров собственно робеспьеристов насчитывалось не слишком много: два-три десятка депутатов, что остались сидеть на местах, когда остальной депутатский корпус совершил свой, в сущности бессмысленный, выход к окружившему Тюильри вооруженному народу. Широкую коалицию единомышленников Неподкупный создать не мог и не стремился.

Успех переворота 31 мая — 2 июня оказался для монтаньяров относительным, победу их никак нельзя было назвать безоговорочной. Многие депутаты возмущались насилием над Национальным конвентом и унижением его членов. 75 депутатов подписали протест в связи с восстанием 2 июня. Депутатам-жирондистам не предъявили обвинение, а всего лишь поместили их под домашний арест, что не мешало им свободно передвигаться по городу; многие из них бежали к себе в департаменты, чтобы возмутить местные власти против парижского Собрания. Центром жирондистской эмиграции стал город Кан в Нормандии, где под руководством бывшего участника Войны за независимость Американских Штатов генерала Вимпфена начали собирать армию, готовую идти на Париж, дабы подавить анархию и восстановить в правах изгнанных из Конвента депутатов.

В Бордо, Марселе и Лионе вспыхнули контрреволюционные мятежи. Ширился мятеж в Вандее. На северные границы Республики надвигались австрийцы во главе с герцогом Кобургским, на Дюнкерк — англичане, пруссаки заняли Майнц, король Сардинии захватил Савойю и угрожал Ницце, англичане захватили Тулон. В армии нарастал кризис: не хватало оружия, обмундирования, продовольствия, шла постоянная чехарда с командирами, ибо всех подозревали в предательстве и измене. Немудрено: из военных касс исчезали огромные суммы, выделяемые на покупку оружия и обмундирования. В махинациях с кредитами на оружие оказался замешан даже знаменитый Бомарше.

На армейских поставках наживались не только спекулянты и авантюристы, как барон де Батц и аббат д’Эспаньяк, но и бывший министр Серван, и депутат Конвента Фабр д’Эглантин. Посланных на места комиссаров Конвента встречали в штыки, всюду царили споры, раздор, взаимные обвинения. В Париже «бешеные» по-прежнему противостояли Конвенту, согласившемуся исполнить лишь одно из предъявленных ими требований, а именно требование о реорганизации армии. Раздавались голоса протеста против Дантона и самих монтаньяров. Вопрос о власти, способной спасти страну и революцию, вставал с особенной остротой.

Понимая, что изгнание жирондистов из Конвента явилось лишь первым шагом на пути к утверждению новой власти, Робеспьер проявил поразительную активность: в июне он более сорока раз выступил в Конвенте и у якобинцев. И это несмотря на сделанное в середине месяца заявление: «Я признаю свою неспособность, у меня нет необходимых сил для борьбы с интригами аристократии. Истощенный четырьмя годами мучительного и бесплодного труда, я чувствую, что мои физические и моральные способности не находятся на уровне великой революции, и я заявляю, что подам в отставку». Вряд ли он помышлял об отставке; скорее всего, как и в мае, когда он говорил, что «изнурен четырьмя годами революции», это был ораторский прием, дабы убедиться в поддержке своих сторонников и услышать в ответ громкое: «Нет! Нет!» — свидетельствующее о правильности того, что он сделал и продолжал делать. Ибо и в мае, и в июне в душе его явно царил разлад. С одной стороны, последние противники в Конвенте уничтожены, а с другой… Свои июньские выступления он начинал с привычной фразы об «оставшихся в Конвенте интриганах», а затем призывал к объединению; но кого и с кем? Если судить по обнаруженной в его бумагах весьма любопытной записке, написанной сразу после 2 июня, в голове его бродили совершенно иные мысли: