Елена Морозова - Робеспьер

Чтобы остановить Камилла с его ставшей окончательно неудобной газетой, Робеспьер решил временно пойти на союз с ультралевыми, дабы те приструнили школьного товарища. 18 нивоза II года (7 января 1794-го), выступая в Якобинском клубе, Робеспьер вроде бы начал защищать Демулена, «это странное соединение правды и лжи, политики и вздора, здоровых взглядов и химерических проектов частного порядка», в чьих статьях «самые революционные принципы» соседствовали с «максимами самого опасного модерантизма», но в заключительной части речи поставил его на одну доску с Эбером. «В моих глазах Камилл и Эбер одинаково не правы, — сказал он и продолжил: — Не важно, прогонят ли якобинцы Демулена или оставят его… много важнее, чтобы восторжествовала свобода и чтобы была признана правда». Правда, по убеждению Робеспьера, заключалась в том, что «иностранная партия направляет два рода клик… они сговариваются, как разбойники в лесу. Те, кто обладает пылким умом и характером, склонным к преувеличениям, предлагают принимать ультрареволюционные меры; те, кто обладает более мягким и сдержанным умом, предлагают принимать менее революционные меры. Они борются, но им безразлично, какая из партий одержит победу, так как или та, или другая система все равно погубят республику, и они получат верный результат — роспуск Конвента». По обыкновению, Робеспьер не привел ни одного факта — исключительно афористические формулировки, звонкая риторика, нагнетание страха. Впрочем, одно деяние на том заседании он все же совершил: отдал на растерзание якобинцам Фабра д’Эглантина, друга Дантона, запутавшегося в тенетах дела о «заговоре иностранцев». Фабра исключили из клуба, а Комитет общественной безопасности обвинил его в подделке документов и взятках. Немногим ранее из клуба исключили Анахарсиса Клоотса. На очереди стоял «умеренный» Филиппо: вернувшись из миссии в Вандею, он потребовал расследовать поведение генералов Ронсена и Россиньоля, с невероятной жестокостью проводивших в Вандее политику Конвента.

Чистки, разборки, доносы… «Остается лишь раздавить нескольких змей», и победа будет за «друзьями истины», говорил с трибуны Робеспьер. Но верил ли он в это сам? А Камилл Демулен, услышав предложение Робеспьера публично сжечь некоторые номера «Старого кордельера», неожиданно заартачился и выкрикнул: «Сжечь — не значит ответить!» Больше Робеспьер не стал заступаться за школьного друга, и Демулена как члена «преступной клики» исключили из Якобинского клуба.

Одни хотели углубить революцию, иначе говоря, преобразования в устройстве общества; другие, наоборот, постепенно свернуть ее, иначе говоря, прекратить террор и убрать стеснявшие предпринимателей революционные законы. Возвращения Старого порядка не хотел никто. «Внутренние враги французского народа разделились на две враждебные партии, как на два отряда армии. Они двигаются под знаменами различных цветов и по разным дорогам, но они двигаются к одной и той же цели: эта цель — дезорганизация народного правительства, гибель Конвента, торжество тирании. Одна из этих партий толкает нас к слабости, другая — к крайним мерам; одна хочет превратить свободу в вакханку, другая — в проститутку», — утверждал Робеспьер. В те дни он неимоверно много работал, и эта работа, как в правительственном комитете, так и в Бюро общей полиции, которому Робеспьер уделял немало внимания, требовала огромного напряжения: приходилось прочитывать горы бумаг, за которыми стояла разветвленная сеть агентов, множество деклассированных субъектов, готовых безнаказанно совершать любые подлоги и преступления. Эти люди жили террором, поставляя жертвы для трибунала, так что политика «снисходительных» расходилась с их интересами. И Робеспьер не намеревался лишать их заработка, ибо не видел будущей республики без террора.

Тем более что теперь ему виделась еще более грандиозная задача: не только уничтожить врагов, но и создать нового человека, достойного жить в Республике Добродетели. Но он устал, спешил, суждения его становились все более прямолинейными, что недопустимо для политика, и все чаще его шаги противники начинали использовать ему во вред.

17 плювиоза II года (5 февраля 1794-го) Робеспьер выступил в Конвенте с «программной» речью о принципах политической морали, теории новой, звучной, с чеканными формулировками и зыбким содержанием. «Какова цель, к которой мы стремимся? Это мирное пользование свободой и равенством… Мы хотим иметь тот порядок вещей, при котором все низкие и жестокие страсти были бы обузданы, а все благодетельные и великодушные страсти были бы пробуждены законами; при котором тщеславие бы выражалось в стремлении послужить родине; при котором различия рождали бы только равенство… мы хотим заменить в нашей стране эгоизм нравственностью, честь честностью, обычаи принципами, благопристойность обязанностями, тиранию моды господством разума, презрение к несчастью презрением к пороку, наглость гордостью, тщеславие величием души, любовь к деньгам любовью к славе, хорошую компанию хорошими людьми, интригу заслугой, остроумие талантом, блеск правдой, скуку сладострастия очарованием счастья, убожество великих величием человека, любезный, легкомысленный и несчастный народ народом великодушным, сильным, счастливым, то есть все пороки и все нелепости монархии заменить всеми добродетелями и чудесами республики».

Из его слов следовало, что революция, поставившая перед собой возвышенные, но смутные и непонятные цели, с легкостью оправдывала любое насилие. В несбыточной утопии Робеспьера мог существовать только абстрактный человек из того абстрактного народа, которому обычно адресовал он свои речи; ответа на вопрос, как избавить реальный народ от голода и улучшить его жизнь, у него не было. «В системе французской революции все, что является безнравственным и неблагоразумным, то, что является развращающим, — все это неконституционно», — говорил он. Нагнетая напряженность, Робеспьер утверждал, что тираны не дремлют и составляют заговоры как за пределами страны, так и внутри ее: «Необходимо подавить внутренних и внешних врагов республики… Революционное правительство — это деспотизм свободы против тирании…» Наконец, Робеспьер подошел к главному, к новшеству, которое содержала его речь: «Если движущей силой народного правительства в период мира должна быть добродетель, то движущей силой народного правительства в революционный период должны быть одновременно добродетель и террор — добродетель, без которой террор пагубен, террор, без которого добродетель бессильна. Террор — это не что иное, как быстрая, строгая, непреклонная справедливость, она, следовательно, является эманацией добродетели».