Семен Резник - Цареубийство. Николай II: жизнь, смерть, посмертная судьба

Генерал Дитерихс сблизился с находившимся в стане белых британским журналистом Робертом Уилтоном и нашел в нем горячего почитателя и единомышленника. Оба сообразили, что могут быть полезны друг другу. Уилтон получал от Дитерихса сенсационные сведения о «еврейских зверствах», творившихся на «немецкие деньги», против царя, России и Великобритании. А Дитерихс, через энергичного и неумного Уилтона, получил возможность вести черносотенную пропаганду на весь мир. Книга Уилтона «Последние дни Романовых» стала первым опубликованным трудом о екатеринбургской трагедии. Вторым стало двухтомное сочинение самого Дитерихса. Оно было написано в бытность его главой Дальневосточной Республики — последнего оплота антибольшевистских сил на территории России.

Оба автора не жалели красок, чтобы опорочить И.С. Сергеева и А.П. Намёткина как несведущих и нерадивых людей, но проговаривались, что истинные причины недовольства обоими лежала в иной плоскости.

«Следователь Намёткин и член суда Сергеев, независимо от их личных качеств, характеров и политических физиономий, в своей следственной деятельности безусловно были под влиянием… больного политического течения мысли тогдашней гражданской власти и влиявших на нее политических партий бывших учредильцев» (Дитерихс, т. 1, стр. 125. Курсив мой. — С.Р.).

В учредилке, то есть в Учредительном собрании, разогнанном большевиками и затем продолжившим работу в Самаре, доминировали эсеры и близкие к ним партии. По мнению Дитерихса, они были заражены тем же еврейским духом, что и большевики, потому их сторонникам нельзя было доверить расследование «царского дела». С солдатской прямотой генерал излагал свое кредо: «Сергеев хотя и крещеный, а все же был еврей, еврей по крови, плоти и духу, а потому отказаться от своих соплеменников никак не мог» (Дитерихс, т. 1, стр. 129–130). С такой же прямотой Дитерихс излагал высшую цель расследования цареубийства: «для укрепления среди народных масс и в рядах нарождающейся армии монархических принципов и тенденций» (Там же, стр. 124). Стало быть, раскрытие истины, какой бы она ни оказалась, для Дитерихса не было целью. Что же до «монархических» тенденций, то под ними понимался «патриотизм» в духе Союза Русского Народа.

Пороча первых двух следователей, генерал Дитерихс обнаруживал незаурядное красноречие, но, превознося третьего, Н.А. Соколова, он превзошел самого себя.

До октябрьского переворота Соколов работал в Пензе, оттуда бежал на восток, переодевшись крестьянином. Эта обычная для того времени акция по спасению собственной жизни под пером Дитерихса превратилась в величайший патриотический подвиг во имя России.

Но, при всей романтической приподнятости «прозы» Дитерихса, в ней проступают реалистические подробности. Из них явствует, что Соколов был крайне неприятным субъектом и производил отталкивающее впечатление. Нервный, вспыльчивый, ощетиненный, болезненно самолюбивый, он постоянно прикусывал усы и не смотрел в глаза собеседнику. Генерал объяснял это тем, что один глаз у Соколова был искусственный, а другой косил. Зато Соколов был «национальным патриотом» — это искупало все.

Передав дело Соколову, Дитерихс оставил за собой «общее руководство», о чем писал в своей книге, не сознавая, насколько этим компрометирует «независимое» следствие. Когда его книга дошла до Европы и попала в руки Соколову, у того потемнело в единственном глазу. Его протест появился в эмигрантской газете:

«Во время хода предварительного следствия, осуществлявшегося на основании закона единоличной следственной властью, генералу Дитерихсу никогда не только не принадлежало какое-либо руководство делом, но одним из… повелений адмирала [Колчака] ему было категорически запрещено какое бы то ни было вмешательство в следствие» [322] «Последние новости», № 974, 26.6.1923. .

Однако в той же заметке Соколов подтверждал участие Дитерихса, признавая, что полномочия были выданы не только ему, но и генералу «по некоторым совершенно частным поводам» (? — С.Р.).

Позднее, в своей книге, Соколов снова пытался оспорить «укоренившееся в обществе ошибочное представление» о том, что Дитерихс направлял его действия, но делал это еще менее вразумительно. Его опровержение сводилось к красивой, но малосодержательной фразе: «Дело следователя, как его столь правильно определил великий Достоевский, есть свободное творчество» [323] Н. А. Соколов. Убийство Царской семьи. «Слово», 1925. С. 4. . Тут же, однако, он признавал, что Дитерихс «оберегал работу судебного следователя более, чем кто-либо. Ему более чем кому-либо обязана истина» [324] Там же. .

Увы, с тех пор, как следствие перешло в руки Соколова, Дитерихса и примкнувшего к ним Уилтона, поиски истины об убийстве царской семьи отошли на задний план. На первый план вышло раскрытие «еврейского ритуального убийства».

Соколов в основном передопрашивал свидетелей, чьи показания уже были запротоколированы И.С. Сергеевым. Чтобы показать, насколько он превосходил предшественника тщательностью в работе, Дитерихс подчеркивал, что его протоколы были в несколько раз длиннее сергеевских. Но он не приводил никаких доказательств того, что они были более содержательными.

Важным вкладом самого Соколова можно считать расшифровку нескольких телеграмм и записанных разговоров по прямому проводу между председателем ЦИК Я.М. Свердловым и председателем Уральского Совета А.Г. Белобородовым. Обнаружил их И.С. Сергеев, но они были написаны цифровым кодом, ключа к нему он не нашел.

Соколов их расшифровал и сделал вывод, что Москва заранее дала санкцию на убийство царя и остальных обитателей ДОНа. Этот вывод всегда представлялся спорным, а из расследования группы экспертов во главе с прокурором-криминалистом В.Н. Соловьевым (об этом речь впереди) ясно, что вывод Соколова был неверным.

Из следственных материалов, которыми располагал Соколов, вытекало, что кремлевские мечтатели планировали публичный суд над царем, — почему же они переменили свое решение? Такие вопросы Соколова не интересовали. Более того, он не допускал самой их постановки. В теорию «еврейского заговора» не укладывались возможные разногласия в Кремле или Екатеринбурге, или трения между ними. Вопрос о степени виновности отдельных лиц — на месте и в центре — тоже отпадал. Само собой разумелось, что главные виновники — евреи, а все остальные — либо орудие в их руках, либо подставные фигуры, призванные закамуфлировать еврейский характер преступления.

Идеологию такого «расследования» с лукавой прямотой изложил Дитерихс:

«Когда совершается какое-либо событие, в котором участвуют евреи, или хотя бы один еврей, то психология народных масс всегда обобщает их участие и относит события к разряду совершенных будто бы всем еврейским народом. В поступках и деяниях одного еврея виновным считается весь еврейский народ. Народная масса не способна пока проводить грани между Янкелем, старьевщиком в Теофиполе, и Янкелем Свердловым, председателем ЦИКа в Москве; между Исааком Юровским, часовщиком в Харбине, и Янкелем Юровским, руководителем идейного преступления в Ипатьевском доме, между Рубинштейном, гением музыкального мира, и Бронштейном [Троцким], гением кровавых социалистических операций. Для толпы, да и для значительной части интеллигентной общественной массы, всякое зло, творимое при участии того или другого Янкеля или Лейбы, исчерпывается нарицательным определением — еврей… Следовательно, преступления Бронштейна, Голощекина, Янкеля, Сруля суть преступления евреев, еврейского народа. Еврей один никогда не действует, за одним, кто бы он ни был, всегда стоят все другие евреи, весь народ. Такова психология масс. Это первая роковая историческая ошибка, осложняющая соответственное разрешение “еврейского вопроса“» [325] Дитерихс. Указ, соч., т. 1. С. 325–326. .