Леонтий Ланник - Русский фронт, 1914 – 1917 годы

Подданные обеих империй, проживающие в соседней стране, концентрировались преимущественно вдоль польского участка границы. Следствием этого было большое количество сезонных рабочих, в основном поляков, с легкостью устраивавшихся по обе стороны границы, ведь это почти не требовало изучения языка. 3Именно Восточная Пруссия сыграла решающую роль в формировании нового, порожденного войной образа врага как с русской, так и с немецкой стороны. Более подходящего полигона для проверки на соответствие старых представлений о соседней нации было не найти. Огромное значение этого региона привело к совершенно неадекватной реакции обеих сторон на события на этом участке фронта. 4Преувеличения, мифотворчество и глубокие, психологизированные, контрастные оценки стали неотъемлемой чертой всех описаний боев в Восточной Пруссии 5с обеих сторон. Немцы воспринимали русские войска только как «поджигателей, 6грабителей и убийц»; 7русская пропаганда не оставалась в долгу, напоминая о быстро мифологизированном разгроме Калиша. Ужас перед вторжением с востока в Восточной Пруссии был настолько велик и устойчив, что вплоть до самой смерти Гинденбурга в 1934 г. местные жители зачастую считали фельдмаршала единственной защитой от повторного вторжения «казаков», а известие о его кончине вызвало в Кёнигсберге панику. После первого отступления русских войск из Восточной Пруссии в сентябре 1914 г. немецкое командование столкнулось со следами пребывания не только солдат, но и офицеров противника, однако и их посчитали в лучшем случае «полукультурными». 8

Существовало два образа России — прусский, основанный на взаимном стремлении к консерватизму и аллюзиях с событиями Освободительной войны 1813 г., и южногерманский, более критический по отношению к «русскому деспотизму» из-за сочувствия традиционной австрийской неприязни к русским конкурентам на Балканах. Пруссакам было очень сложно преодолеть 100-летнюю традицию дружбы, взаимопонимания и иногда даже тесного союза двух консервативных (как минимум) внешне монархий 9и, особенно, династий. Ради лучшего взаимопонимания германское правительство всегда старалось иметь «истинного пруссака» между двумя императорами на «бисмарковской» должности посла в Санкт-Петербурге. 10Представители Рейнланда и Баварии, наоборот, достаточно легко переходили на русофобские позиции, объясняя их неприязнью к тирании русского царя, однако эта точка зрения была распространена в оппозиционных или леволиберальных кругах, далеких от кормила власти.

Очевидная теснейшая связь между царствующими домами Европы, которая была совершенно несовместима с состоянием смертельной и самоубийственной схватки между государствами с ними во главе, начавшейся с июля 1914 г., уже тогда не позволяла публицистам, политикам и исследователям Первой мировой войны игнорировать личные мотивы в ущерб другим (возможно, истинным) источникам принятия решений. Характерно, что в ожидании будущего конфликта свой взгляд на его неизбежность и возможную природу высказали не только военные или политики, но и ученые, экономисты. Наиболее точный прогноз (из широко известных) получился у Ф. Энгельса, 11его впоследствии подхватил и использовал в своих работах и статьях В. И. Ленин. 12Позднее марксистская историография фактически не придавала значения всем другим факторам возникновения Первой мировой войны, кроме социально-экономических. Выразителями объективных тенденций развития монополистического капитализма в политическом процессе и дипломатии стали, естественно, империалисты всех стран. Однако многие знаковые фигуры той эпохи с огромным трудом можно было причислить к империалистам как по взглядам, так и по происхождению и общественному статусу.

Характерной особенностью восприятия России в Германии было представление о парадоксальной двойственности этой страны, наличии в ней несовместимых по уровню развития составляющих. Перед немецкими интеллектуалами все время вставал вопрос, что считать истинной Россией — ее полудикую, азиатскую систему управления страной, ее нищету и явную непонятность принимаемых ее правительством решений или ее высочайшего уровня литературу, Достоевского и Толстого, «властелинов душ» не только в России, но и в Германии наравне с Ницше, который считался более вульгарным и простым чтивом, 13чем «Преступление и наказание», «Война и мир» или «Братья Карамазовы». Любопытно, что среди русского интеллектуального сообщества, несмотря на частые поездки за рубеж, также отсутствовало единое, целостное представление о том, что такое современная Германия. Существовала та же амбивалентность: с одной стороны — Германия из Эссена, Германия милитаризма, тяжелой артиллерии и «пушечного короля» Круппа, с другой — Веймар, Гете, высокая университетская культура, классическая философия и лирика Шиллера. 14Обе стороны напряженно размышляли, какой из противоположных образов противника более близок истине или хотя бы какой из них возобладает в будущем. При рассмотрении образа России, сложившегося в Германии в XIX — начале XX в., принято ссылаться на фразу Г.-Ф.-В. Гегеля о том, что русские и Россия — «неисторические» народ и страна, в отличие от Германии. 15На этом основании делается вывод о пренебрежении ко всему русскому и колонизаторском акценте в немецком взгляде на Россию. Безусловно, во многих случаях это присутствовало, однако упрек в «неисторичности» в первую очередь показывал, что русские по-иному понимают историю и государство вообще и имеют другую парадигму познания и иное отношение к времени, что соответствует истине и признаваемо русской интеллектуальной элитой. Однако из этого философского наблюдения немецкой элитой были сделаны практические выводы, несколько утрировавшие первоначальный смысл, придав ему оттенок вульгарности.

При этом условий для определенного взаимопонимания, особенно в военной среде, было вполне достаточно. Имелась общая проблема обуржуазивания офицерства и восприятия этого элитой в условиях консервативной монархии, хотя имели место значительные различия в темпах. Если в России открытость офицерского корпуса для недворянских сословий, в первую очередь для буржуазии, во время Великой войны была вынужденной или до войны незначительной, то в Германии она стала набирать силу с момента ее объединения в 1871 г. 16В России же, в условиях подавляющего численного превосходства неграмотных подданных над грамотными и весьма слабого распространения не только высшего, но даже среднего образования, дворянство могло сохранять что-то вроде монополии на офицерские вакансии как в силу традиции или дискриминации выходцев из других сословий, так и в силу своей образованности, а также вследствие энергичных мер правительства по поддержке дворянского сословия в сфере военного образования (особенно при Александре III). 17Тенденция к профессионализации офицерского корпуса, несколько ошибочно отождествляемая с процессом обуржуазивания, была подкреплена в России реакцией на поражения в русско-японской войне, а в Германии — все возрастающими сомнениями в превосходстве над коалицией противников. В Австро-Венгрии эволюция социального состава офицерского корпуса определялась двумя почти противоположными тенденциями: