Кэролли Эриксон - Елизавета I

Но дольше всего отцом дочери Анны народная молва считала Марка Смитона, исполнителя органной музыки в переложении для клавесина, «отменного танцора» и камердинера при королевском дворе. Смитон, человек простого звания (он был сыном плотника), возможно, фламандец по происхождению, был единственным из подозреваемых в связи с Анной, кто, хотя и под пыткой, признал во время следствия, что действительно был ее любовником. Это признание дало пищу воображению многих. Карлу V сообщили лишь главное: Анну обнаружили в постели с королевским музыкантом, за то и казнили. Но в течение еще многих лет английским придворным казалось, что по мере приближения к зрелости Елизавета становится все больше похожей на Смитона. Более всего сходства между ними находила Мария — она до самого смертного часа (в разговорах с близкими людьми) утверждала, что у Елизаветы «лицо и вообще весь облик» точь-в-точь как у злополучного музыканта и что никакая она ей не сестра, а ее отцу никакая не дочь.

Если возникла масса пересудов насчет того, кто же является истинным отцом Елизаветы, то кое-какие сомнения возникали и по материнской линии. Еще до казни Анны сторонники Габсбурга распускали слухи, будто она бесплодна и что Елизавета на самом деле дочь какой-то крестьянки, которую тайно доставили во дворец, когда у Анны якобы начались родовые схватки. Разумеется, у этой легенды было по крайней мере одно слабое место: если бы Анна на самом деле затеяла такую интригу, уж она наверняка позаботилась бы, чтобы ребенок оказался мальчиком. Тем не менее миф получил широкое распространение, особенно после смерти королевы. Раз Генрих практически отказался от дочери, следующий шаг заключался в том, чтобы отделить ее от Анны и, таким образом, от королевского двора. А уж о притязаниях на трон и вовсе не должно быть речи. Шапис попытался выжать максимум из одного неосторожного замечания Анны. После последнего выкидыша она обмолвилась в разговоре с приближенными, что насчет следующего ребенка «сомнений уже никаких не будет — в отличие от этого, ибо он был зачат еще при жизни покойной королевы». Шапис сделал из этого вывод, что Елизавета тоже «сомнительна».

Вскоре выяснилось, что Генрих вовсе не отказался от дочери (пусть даже официально она была признана незаконнорожденной), более того, ему удалось убедить по крайней мере одного из своих собеседников, что он испытывает к ней подлинно отцовские чувства. Правда, документальных подтверждений этих чувств не сохранилось. И вообще трудно сказать, как же в действительности король относился к дочери. Несомненно, Елизавета была в глазах Генриха и хрупким, внушающим жалость маленьким созданием, и дочерью предательницы и ведьмы, тяжелым напоминанием об истории самой большой его любви и самого большого разочарования. Если Генрих и допускал, что Елизавета не его дочь, то никогда и никому об этом не говорил и уж вовсе не заикался о том, что Анна Болейн будто бы была бесплодна. В любом случае о Елизавете он думал в первую очередь как политик, и оберегать ее следовало с максимальным тщанием, тем более что ее сводный брат Генри Фитцрой к тому времени умер.

Это была загадочная фигура, хотя в течение десяти или даже более лет Генри считался фактическим наследником трона. Все отпущенные ему годы — числом семнадцать — он прожил в полном забвении, и смерть его тоже была окружена тайной. Не было ни отпевания, ни похорон государственных, и хотя при жизни с мальчиком обращались как с принцем крови, сразу после его смерти куда- то исчезли и восемьдесят пять слуг, и четыре боевых коня, и драгоценности — подарок короля, и даже орден Подвязки. Теперь, согласно вновь принятому Акту о наследовании, единственными претендентами на престол, в случае если у королевы Джейн не будет детей, считались Мария и Елизавета.

Таким образом, права Елизаветы король все еще признавал, хотя и пальцем не пошевелил, чтобы хоть как-то приглушить слухи, распространяемые об Анне, слухи, которые, несомненно, достигали ушей его взрослеющей дочери. Анну не только называли блудницей — и ее осужденные к смерти любовники на плахе это, как водится, признавали, — обвиняли и в более тяжких преступлениях. Иные утверждали, что именно она, а не Генрих, отравила Екатерину Арагонскую.

Не кто иной, как сам король, со слезами на глазах говорил Фитцрою незадолго до смерти последнего, что они с Марией «должны благодарить Всевышнего за то, что им удалось ускользнуть из рук этой гнусной шлюхи, которая вознамерилась отравить их обоих». Прелюбодеяние, кровосмесительство, убийство либо покушение на убийство, не говоря уж о ведовстве, — и ко всему этому другие преступления и грехи, настолько отвратительные, что о них немыслимо говорить и писать. Тех, кому они известны, можно было пересчитать по пальцам. В признаниях любовников Анны, как писал королевский посланник в Риме Стивен Гардинер, «содержатся такие страшные разоблачения, что большая их часть держится в тайне».

Все это, а в придачу еще и общественное презрение и всеобщее глумление — Анна прелюбодейка, дьявол во плоти, английская Мессалина, «пучеглазая шлюха» и так далее — ложилось тяжелым грузом на память об Анне. В виновности ее не сомневался никто. Сделавшись предметом презрения еще при жизни, Анна и вовсе пала в глазах публики после своей гибели — ведь она предала человека, который возвысил ее до трона. Говоря, что все злодеяния, которые приписывают женщинам со времен Адама и Евы, «меркнут в сравнении с тем, что свершила королева Анна», Хасси выражал достаточно широко распространенное мнение. Пусть даже не все то, что ей вменяют, правда, но если хоть некоторые обвинения соответствуют действительности, поведение Анны следует признать «настолько низким и гнусным», что бумага краснеет.

Мрачное наследие. Но справедлива ли молва? К тому же перешептывания, в атмосфере которых прошло все детство Елизаветы, не всегда были направлены против Анны. Архиепископ Кранмер, благородный и проницательный человек, некогда духовник Болей- нов, знавший Анну в течение многих лет, был, по своему собственному признанию, совершенно поражен, услышав о ее изменах. «Я очень высокого мнения об этой женщине», — откровенно писал он Генриху VIII, не страшась идти против общего мнения. Правда, это был не вполне беспристрастный взгляд — он как бы обращался к тем священнослужителям либерального толка, которые с самого начала сочувствовали Анне и были убеждены, что именно он, Кранмер, выступал как против первого, так и против второго брака короля. Но были и другие свидетельства в пользу Анны. Женщина, прислуживавшая ей во время заточения в Тауэре, под большим секретом сообщила Шапису, что и перед и после предсмертного причастия — а в такие моменты, как правило, не лгут — Анна бессмертием души клялась, что невиновна. Да и во время суда она не только отвергала обвинения, но и «делала это вполне убедительно», что порождало сомнения в правоте ее судей, тем более что свидетелей обвинения не было.