Кэролли Эриксон - Елизавета I

Маленькой, пяти- или шестилетней Елизавете король, должно быть, внушал священный ужас — мало того, что роста он был необыкновенно высокого, еще и живот себе чудовищный отрастил. Теперь это был уже не быстроногий атлет, отдающийся с юношеским самозабвением танцам да рыцарским турнирам. Хотя порой он еще мог проявить кое-какую сноровку, но в общем передвигался с трудом, то и дело давая отдых больным ногам. Да и верховая езда требовала теперь немалых усилий. Жизнерадостность и сердечность, так располагавшие когда-то к юному королю окружающих, не вовсе оставили его, но теперь все чаще он впадал в мрачность, а воспоминания о друзьях и родичах, которых он послал на плаху, делали его нелюдимым и портили характер. Он был суровым, как исстари повелось, родителем, верившим в верховный авторитет отца. «Хотя сыновья и дочери должны повиноваться и матери, — обронил он однажды, — их главный долг все же — долг перед отцом». И долг этот состоит в полном, беспрекословном послушании.

Помимо почитания родителей, важнейшими достоинствами ребенка считались скромность и «кротость». Обычные детские соблазны — кулачные бои, обмен плевками, игра в снежки и подобное в этом роде, разумеется, сурово карались, но даже такие невинные забавы, как бег наперегонки или привычка прислоняться к стене, или даже румянец, выступающий на щеках, и запинающаяся речь, когда тебя дразнят другие дети, считались неподобающими. В книге, предназначенной молодым людям, великий гуманист Эразм Роттердамский в мельчайших деталях описывал, как следует вести себя в обществе. Переступать с ноги на ногу, сплетать пальцы, закатывать глаза или бесцельно слоняться, поучал он, неприлично. Руки не должны просто болтаться, надо найти им полезное — как крыльям у птицы — применение, особенно когда «по английскому ритуалу» кланяешься, опускаясь сначала на правое, а затем на левое колено. Сидя или стоя, ноги следует держать вместе — не так, как в Италии, добавлял Эразм, где всякий, кажется, стоит, как аист, на одной ноге. А при хождении следует вырабатывать внушительную и твердую походку, не слишком быструю, это было бы недостойно, но и не слишком медленную, чтобы не казалось, будто ты просто слоняешься без дела.

При разговоре следует облекать речь в точную форму, «с достоинством» выговаривая каждое слово. От детского лопотанья, как, впрочем, и от иных признаков младенчества, следует избавляться как можно раньше. Уже с самого нежного возраста детей заставляли вызубривать, вероятно, совершенно непонятные им «добронравные, серьезные и глубокомысленные» заповеди вроде: «Есть только один незримый Бог — Создатель всего сущего» или: «Он есть высшее добро, без него добра не существует». Речи в детстве следует предпочитать молчание, но, если взрослый обращается к ребенку, последний должен отвечать ясно и по существу, говоря, как наставлял Эразм, со священниками о Боге, с врачами о болезнях и с художниками о живописи. Сомнительно, чтобы взрослые разговаривали с детьми о детстве.

Но книжные наставления по детской речи — это одно дело, а реальная семейная жизнь — совсем другое. Роджер Эшем, наставник Елизаветы в ее отроческие годы, весьма просвещенный, хотя и не чрезмерно педантичный школьный учитель, описывал как-то свое посещение дома одного аристократа, где ребенок лет четырех от роду никак не мог толком заучить короткую молитву перед едой. «В то же время, — замечал Эшем, — из уст его то и дело вылетали такие ругательства, в том числе и новейшего происхождения, каких никак не ожидаешь от ребенка из благородной семьи». Нетрудно понять, в чем тут дело: малыш слишком много времени проводил среди слуг на кухне и в конюшне и подхватывал каждое услышанное там слово. «Но хуже всего то, — продолжал честный Эшем, — что отец с матерью в этих случаях только смеялись».

Ничто не обнаруживает хорошего либо дурного воспитания с такой откровенностью, как поведение за столом, и когда Елизавета выросла достаточно, чтобы трапезничать со взрослыми, ей пришлось овладеть еще и дополнительными нормами этикета. Ей предстояло научиться правильному обращению с ножом и ложкой (вилки не были в ходу), вежливо говорить «спасибо», даже когда она отставляла то или иное блюдо, складывать кости на специальную дощечку, чтобы слуги унесли ее, не обращать внимания на собак, вылизывающих под столом ее запачканные пальцы. По воспоминаниям Эразма, чье детство прошло в середине XV века, к еде тогда относились с благоговением: целовали даже упавший на пол кусок хлеба. Столетие спустя такого почтения уже не наблюдалось, и беспечные родители позволяли детям наедаться за столом так, что их тошнить начинало. Так что можно было бы понять — хотя и не извинить, — если бы дочь такого обжоры-раблезианца, как Генрих VIII, тоже набивала себе живот. Но Елизавета, особенно когда выросла, ела немного, да нет и свидетельств, что в детстве набрасывалась на еду.

Общепринятый ритуал застолья включал в себя не просто соответствующее обращение с приборами — требовались также умение поддерживать беседу, скромность и вообще достойное поведение во время трапезы. Вытирать пальцы о рукава (либо о скатерть) считалось непростительным; если рукава слишком длинные и широкие, так что свисают вниз и грозят попасть в тарелку, следует завернуть их до локтя либо просто перебросить через плечи. Шляпу во время еды снимать не нужно, «дабы волосы не попадали в тарелку»; и в любом случае их надлежит как следует вычесать, а то, не дай Бог, вши могут завестись. Для детей еда становилась целым испытанием. Их приучали участвовать в застольной беседе, молчание рассматривалось как проявление дурных манер. В то же время заговаривать самим, до тех пор пока к тебе не обратятся взрослые, не дозволялось, и при дворах, где на молодежь не обращали внимания, это неизменно порождало напряжение, особенно когда трапеза приближалась к концу. Равным образом не следовало распространять подхваченные на лету слухи или вспоминать прежние ссоры да и вообще повторять услышанное от старших, особенно если эти последние перебрали по части выпивки. В общем, это был сложный процесс посвящения в мир взрослых с его этикетом и лицемерием, вход в микрокосм общества.

В нравственном воспитании девочек были свои особенности, а если речь шла о дочери Анны Болейн, требовалось особое тщание. В XVI веке господствовала непреложная убежденность, будто в сравнении с мужчинами женщины — существа низшего сорта, коль скоро речь идет о благодати и добродетелях, не говоря уже об интеллекте и способности к здравым суждениям. К тому же считалось, что у

Елизаветы не только, как у всех иных женщин, ослаблены моральные качества, но также заложена в природе особая склонность к греху и распутству — уж больно тяжелое, по всеобщему убеждению, ей наследство досталось. Главная задача Кэт Эшли (хотя, как она с ней справлялась, свидетельств почти нс сохранилось) и состояла в том, чтобы сотворить из этого неблагодарного материала добродетельную, скромную особу. Но если допустить, что она следовала общепринятой системе воспитания, то паролем в «работе» с Елизаветой было понятие самоконтроля.