Елена Майорова - В огне революции [Мария Спиридонова, Лариса Рейснер]

Наряду с физическими пытками следователь подвергал Марию изощренным нравственным издевательствам. С иезуитским сочувствием он поведал несчастной женщине, что ее муж Майоров скопил приличную сумму, скрывая от семьи деньги, получаемые за приработки, в то время как его жена во всем себе отказывала и ломала голову, как бы всех накормить.

Заключенная отлично понимала цель следователей. Они хотели «морально раздавить СПИРИДОНОВУ, поставить ее на колени, заставить ее просить у нас, молить у нас прощения, ползать, да, ползать в ногах и покончить с ней раз навсегда». «Советская власть выжмет от вас показания, выдавит их из вас, вытрясет их из вас». Как больно было слушать это от имени Советской власти. Но, гордо заявляла Спиридонова, «в такой позорной комедии я не участник и в таком балагане не лицедей».

Действительно, происходила какая-то страшная комедия. После ареста Спиридоновой в число «разоблаченных врагов народа» попали лица, занимавшие ведущие участки работы Башконторы. Многие из них были приговорены к высшей мере наказания. Башкирское правительство, по версии следствия — объект кровожадных намерений «заговорщиков», — было арестовано и ликвидировано как вражеский элемент. Тогда, по логике обвинителей, левых эсеров следовало не наказать, а наградить. Но проницательные чекисты «выявили» глубинную цель заговорщиков. Об этом фарсе имеются воспоминания Ирины Каховской, единственного оставшегося в живых члена «уфимской четверки». «И вот я услышала, что я лично имела задание организовать убийство Ворошилова, посылала эмиссаров в Москву и хвалила их за хорошую работу. (Дело подготовки убийства шло успешно, и я была очень довольна.) Иногда говорили: „Ворошилов“, иногда же: „Сталин“, а когда я попросила сказать мне точнее, на кого же, в конце концов, я покушалась: на башкир, Ворошилова или Сталина, — следователь закричал: „Вам ведь все равно кого убивать, лишь бы убивать, убивать; ведь вы — террористы!“».

К этому времени несговорчивые фигуранты второго и третьего партийного ранга были приперты к стенке и изобличены «свидетельствами» запутанных товарищей и провокаторов, а некоторые уже понесли «заслуженную кару». Но несгибаемые Спиридонова и Каховская продолжали свою упорную безнадежную борьбу с системой.

Безнадежную, но не безрезультатную. «Наверху» сочли показания мелких партийных сошек недостаточными. Следствию в Уфе было приказано заполучить обвиняющие показания кого-то из фигур первой величины. Именно такой фигурой оказался Илья Майоров, входивший в ЦК левых эсеров с момента основания партии.

Опубликованный протокол первого допроса свидетельствует о стойком поведении Майорова в духе традиций отказа революционеров давать показания. Однако позднее в протоколе черным по белому записано признание им существования «Всесоюзного центра» и участия в подготовке теракта против Сталина.

Каховская поражалась: «И вот мне дали прочесть напечатанное на тоненькой бумаге письмо Майорова к Спиридоновой, где он убеждает ее „сознаться в своей контрреволюционной деятельности“. А позднее мне показали несколько отрывков из его показаний — чудовищно лживое нагромождение всяких небылиц. Ничто в них — ни обороты речи, ни смысл их — не вязались с тем, что и как мог сказать Майоров, стойкий и честный человек, прошедший через тяжелые испытания еще при царизме. Это был стиль показаний Маковского или Драверта, но подписано было хорошо известной мне рукой Майорова. Когда я впоследствии с содроганием вспоминала это „письмо“ и пыталась представить себе муки, которые могли вынудить Майорова давать ложные сведения, …я остановилась на двух возможностях: это был либо гипноз, примененный к обезволенному бессонницей человеку, либо пытка страхом крыс, которая широко практиковалась в карцерах при всех политических режимах. Как ни странно, но вот такой чисто патологический страх перед мышами и крысами был у Майорова, и даже в домашних условиях он при виде крысы дико вскрикивал и терял сознание. Все наши товарищи хорошо это знали. „А ведь ваш Майоров боится крыс!“ — сказала мне однажды сексотка со смехом и замялась, поняв, что сболтнула лишнее. Но чем бы ни объяснялось это необъяснимое для меня явление, оно случилось».

Тем временем комиссар госбезопасности 3-го ранга Б.А. Бак, человек еще «чекистского маршала» Г. Ягоды, рапортовал: «Следствием установлено, что член ЦК ПЛСР Камков Б.Д., отбывая ссылку в гор. Архангельске, установив контрреволюционные связи с эсеровским подпольем, совместно с другими обвиняемыми по делу в гор. Архангельске, создал контрреволюционную эсеровскую организацию, организовал Северный областной комитет к-p. эсеровской организации» и координировал преступные действия с «Всесоюзным центром» Спиридоновой. Можно только догадываться, каким образом были получены показания Бориса Камкова. Вместе с ним была арестована его жена. Их судьба решилась одинаково трагически. Камков выступил одним из свидетелей обвинения на процессе Н.И. Бухарина, А. И. Рыкова и др., еще почти полгода находился в страшной неизвестности в тюрьме, а 29 августа 1938 года был осужден и в тот же день расстрелян.

Истина никого не интересовала. Не имело значения что Генрих Ягода под руководством которого был начат разгром «Северной контрреволюционной эсеровской организации» в Архангельске, в 1938 году сам очутился на скамье подсудимых и, как и Бухарин и многие другие из его жертв, был приговорен к расстрелу. Количество арестов фиксировалось, по их числу отчитывались оперативники, и следователи соревновались между собой по цифрам рассмотренных дел. Сам ход следствия в 1937–1938 годах оправдания не подразумевал: у обвиняемого не было права ни на адвоката, ни на пересмотр дела. Очень часто приговоры приводились в исполнение в один день с решением суда или «тройки» — внесудебного органа для вынесения приговоров.

Появилась и еще одна новация. Левый эсер М. Гендельман утверждал: «За время царизма нельзя указать ни одного политического процесса, чтобы охранка или жандармерия так преследовали семьи обвиняемых по политическим процессам, так производили у них обыски, как были произведены у нас. Никогда это в истории революции не имело места и только наш процесс при Советской власти должен обогатить историю революции этим новым методом по отношению к подсудимым». Маруся тоже, как ни далека она была от своей семьи, столкнулась с «оптимизацией правосудия». «МИХАЙЛОВ сказал мне, что он посадил моих сестер в Тамбове, когда мой-то террор на воде вилами писан. Одной уже 70 лет. Одна больна раком, и у нее выщелучено операциями четверть мускульной поверхности. Когда я сажусь, ни одна не приезжала ко мне на свидание. И вот они сейчас должны за меня отвечать. Тем же угрожают МАЙОРОВУ».