Олег Будницкий - «Права человека и империи»: В. А. Маклаков - М. А. Алданов переписка 1929-1957 гг.

Мы могли бы Вам дать 3–4 оттиска Вашей статьи. Если этого мало, мы закажем.

Шлю Вам самый сердечный привет и самые лучшие пожелания.

Ваш М. Алданов

Со всем тем, если Гордон Вашу книгу издаст, то Вы правы: тогда отдельные главы печатать не следует.

Машинопись. Подлинник.

HIA. 2-13.

М.А. Алданов — М.А. Маклаковой, 20 февраля 1946

20 февраля 1946

Многоуважаемая Мария Алексеевна.

Очень рад был Вашему письму. Я во всех своих первых письмах к Василию Алексеевичу справлялся о Вашем здоровье (знал о том несчастном случае) и просил его передать Вам мой и моей жены сердечный привет. Позднее Александр Иванович (Коновалов) объяснил мне, что Василий Алексеевич никогда приветов не передает и смотрит на это, как на «Veuillez agréer» и т. д. Зато мне сообщали о Вас другие, в том числе и моя сестра.

Вы совершенно напрасно — и уж, конечно, чрезмерно — нас благодарите за посылки. Мне было просто совестно читать и больно, — знаю, как голодно приходится в Париже. Большое спасибо Вам за то, что Вы сообщили, какие именно продукты нужны. Тотчас по получении Вашего письма мы отправили Вам две посылки: одну стандартную «Нового Русского Слова», другую по особому заказу, куда вошли два фунта жиров, сыр и разные виды сладкого. Я тоже, как Василий Алексеевич, очень люблю конфеты, варенье, шоколад и т. д. Не все разрешается посылать.

О нас Вы все знаете, — не о нас лично (тут и знать нечего), а обо всех бывших парижанах. О громадном большинстве из них можно с уверенностью сказать, что они во Францию не вернутся. И здесь не слишком сладкая жизнь, многие ею тяготятся, но в Париже никому из нас делать нечего. Подумывает о возвращении Коновалов и если он будет здоров, то возможно, что и уедет к Вам. А. Ив. мне не раз говорил, что считает себя обязанным доставить Анну Фердинандовну в ее страну {375}, чего бы это ему ни стоило. Теоретически говорят о возвращении Зензинов, Николаевский, Цетлина. Мы съездим с женой в Париж, чтобы увидеть родных и друзей, — и печально вернемся доживать свой век в Нью-Йорк. Причины Вам объяснять не надо: они понятны.

Очень давно не имели мы известий от С.Г. Пети. Вероятно, Василий Алексеевич ее видит. Не случилось ли с ней чего-либо? Она из самых старых наших друзей.

Вы пишете, что «окружены зверьми». Неужели все это из-за «визита»?! Могу Вас уверить, что если Василий Алексеевич и Вы приедете сюда, то встретите ото всех самое лучшее отношение. Многие (в том числе и я) считают визит ошибкой, но, кажется, я здесь ни от кого отрицательного отзыва о Василии Алексеевиче ни разу не слышал. Не так давно (с большим опозданием) здесь был Татьянин обед, под председательством кадета Г.И. Новицкого {376}, которого, быть может, В.А. помнит по Петербургу. Собралось человек сорок-пятьдесят, обед был хороший, и было весело (что случается с нами не часто). Я предложил тост за Василия Алексеевича, и он был покрыт долгими рукоплесканьями. Между тем преобладали на обеде люди, «визиту» не сочувствовавшие. Ко мне подходили люди и спрашивали, что Василий Алексеевич, имею ли я от него письма и т. д. Собственно только два тоста за «иногородних» и было: другой — за Бунина. Следовательно, оба за знаменитых москвичей. Года два или три тому назад мы пили еще за Павла Николаевича.

Татьяна Марковна и я шлем Вам самый сердечный привет и самые лучшие пожелания.

Я написал Василию Алексеевичу 12 февраля, — надеюсь, письмо дошло.

Извините меня (хоть я никогда не мог понять, почему в этом приходится просить извинения): я все письма пишу на машине, у меня очень плохой почерк.

Машинопись. Копия.

BAR. 6. F. Letters to V.A. Maklakov from M.A. Aldanov, 1945–1950.

В.А. Маклаков — М.А. Алданову, 21 февраля 1946

ПАРИЖ, 21 Февраля 1946

Дорогой Марк Александрович,

Спасибо за успокоительное известие о А.И.К. Здесь это уже знали от Е.Д.К., которой написал Б.И.Н. В газетах не было ничего. Постараемся, чтобы не было, но такие старания в «чужих» газетах рискуют привести к результатам обратным.

Конечно, я не возражаю против сообщения моих писем, кому хотите из близких людей. Только бы не попадали в газеты; репортеров боюсь, даже благожелательных.

Вопрос, который я ставил, остроту потерял. Никакой «оффенсивы мира» ждать не приходится. Сейчас везде «течение встречное». И бесполезность листовки так очевидна, что об этом более не говорят.

Вы затронули мимоходом интересный вопрос: считаем ли мы наш визит 12 Февр[аля] ошибкой. Здесь стал выходить непериодический сборник «Свободный Голос» под редакцией В.А. Лазаревского {377}; редакционный комитет от СП. Мельгунова до Карташова {378}. Там статья под заглавием «Прискорбная годовщина» {379}. Это — 12 Февраля 1945 г. Такое преувеличение только смешно. Я никогда не слыхал от А. Ан. или Mux. M., чтобы они визит считали ошибкой. Не визит был ошибкой, а надежда, которую мы с ним связывали. Они еще не хотят «примирения» и «соглашения». Почему мы думали, что они сами хотят этого, чем они ввели нас в соблазн, я бы мог, но сейчас не хочу объяснять. В этом мы, конечно, ошибались. И когда поняли, что они хотят не примирения, а капитуляции, мы, естественно, остановились, ибо капитуляции никогда не хотели. Наши иллюзии вреда никому не причинили: не могу же я думать, как мне писал Мельгунов еще до визита, что одни наши листовки понизят революционное настроение в СССР? Чтобы самый наш жест считать ошибкой, надо утверждать, что делают и Мельгунов, и Деникин {380}что все остальное по-прежнему, что в СССР ничего не переменилось. Такое утверждение допустимо только как риторика. В эпоху «Столыпинской реакции» после 17 Октября {381}многие утверждали, что в России ничего не переменилось со времен Александра III {382}. Что в СССР сейчас много мерзости, это бесспорно; и долг эмиграции был бы это показывать. Но что она на пути выздоровления, что в ней много меняется и изменится, я и сейчас не сомневаюсь. Что они не хотят ускорить этот процесс, необходимый для них же — это такая же их ошибка, как и их теперешняя внешняя политика. Но было полезно показать, что если бы они это сделали, то они нашли бы отзвук в эмиграции.

Это и был смысл нашего визита: показать, что среди эмиграции есть люди (мы были бы рады сказать «большинство»), которые не пойдут на капитуляцию (как Патриоты {383}), но и не будут говорить: «пока теперешняя власть не падет, не будет новой революции, мы останемся непримиримыми». Это не наша позиция. Для меня она неприемлема, т. к. и в прошлом она вела к неприятию конституции 1906 г., к нежеланию поддержать Витте в 1905 г., к непримиримости к Столыпину во 2-ой Думе и т. д. Это мой старый спор, и, как верно сказали и Вишняк, и Чернов {384}, я был всегда за согласие, и потому наш жест ошибкой считать не могу. Если после войны не признавать советской власти законной властью, то какие же пути у нас оставались для борьбы с нею. Или, как думал Деникин, Добровольческая армия. Мы ошиблись в суждении об их планах. Но для пересмотра нашего отношения успех войны дал такой повод, который мы больше уже не увидим. Ошибкой был не визит, а превращение его в полную капитуляцию, как это сделали некоторые из его участников. Но мы с ними и разошлись. Но довольно об этом, и я не хотел бы, чтобы Вы неправильно расценивали мою фразу в письме к Б.И. о катастрофе во Франции. Я думаю, что ее не избегнуть; что Франция не обойдется без гражданской войны и диктатуры — правой или левой. А этой диктатуре будет предшествовать эпоха безвластия, полного разочарования в демократии, в законности и свободе. Разъяснять и доказывать это сейчас не могу. Но ужасно, что эти начала компрометируют те, кто им хочет служить и кто усваивает все приемы противника. Это ведет к катастрофе. В период безвластия и государственного разложения до нас добраться легко, и охотники найдутся. Это будет так же нелепо и случайно, как все, что сейчас происходит. Размеры и время этого очень неопределенны и не зависят от нас. И, кстати, исполняю Ваше желание и пока никому не скажу про Вашу готовность помочь. Слишком многие ею бы захотели воспользоваться. Тяга отсюда громадная. Мы ежедневно снабжаем десяток людей паспортами, хотя их никуда не пускают. За предложение искренно благодарю, как за дружбу, но что бы здесь ни было, я никуда не уеду. Не только я чувствую себя в положении капитана, который с корабля слезает последним, но, главное, в мои годы прятаться, чтобы спасти свою уже ни на что ненужную жизнь — ридикюльно. А я под конец смешным быть не хочу. Теперь литература.