Том 6. Литература первой половины XIX в.

На этом заканчивается период оригинального и значительного творчества испанских романтиков. Еще долго живут и много пишут Соррилья, Гарсия Гутьеррес, Артсенбуч, но это, за крайне редкими исключениями, бесконечные самоповторения. Меняется и тон литературной критики: теперь господствует брюзгливое недовольство эксцессами новой школы, порицаются и высмеиваются выспренность, нагромождение ужасов, нарушение правдоподобия ради пущего эффекта. Тот же Алькала Галиано, который провозгласил приход романтизма, в 1849 г. констатировал: «Романтизм уже окончился и даже стал смешным, потому что стал вульгарным…»

Испанских романтиков при всех различиях в политических взглядах объединяла общность художественного мышления, общность видения мира. Взлет испанского романтизма пришелся на те годы, когда гребень романтической волны в Англии, Франции, Германии уже спадал. Испанцы имели возможность в течение почти трех десятилетий вживаться в романтические идеи и образы. Испанские писатели обычно не маскируют влияния или даже заимствования: они открыто указывают на них эпиграфами, реминисценциями, мемуарными признаниями. Но совершенно неверно на этом основании считать испанский романтизм явлением вторичным, эпигонским. И дело, конечно, не в том, что талант иногда позволял им превзойти источник заимствования. (Так, исследователи, заметившие, что «Песня пирата» Эспронседы написана, по — видимому, в подражание «Фрегату Ла Серьез, или Жалобе капитана» А. де Виньи, признают, что стих Эспронседы ритмически богаче, поэтические формулы афористичнее и чеканнее, вольнолюбие и безрассудная удаль пирата переданы патетичнее). Испанский романтизм впитал чужие идеи — но он высказал и свои, и высказал их со страстной убежденностью. Вдохновляясь чужими образами, он дал мировому искусству и свои, отмеченные неоспоримой оригинальностью.

Конституирующее свойство испанского романтизма — ярко выраженная национальная окрашенность. Практически все декларации испанских романтиков включают в той или иной форме требование «использовать традиции и народные сюжеты в качестве новой мифологии, дабы возбудить таким образом сильные чувства и национальные воспоминания» (Хиль — и–Сарате). При этом самая страстная апология национального прошлого вышла из — под пера не консерватора Бель де Фабера, а революционера Эспронседы. Фабулы заимствовались романтиками из средневековых хроник или исторических сочинений, народных эпических и лиро — эпических произведений. Иногда писатели пользовались местными легендами или семейными преданиями. Романтики не боялись браться за сюжеты, уже рассказанные, обросшие литературной традицией, — таков сюжет «Теруэльских влюбленных», не говоря уже о легенде о Дон Хуане. Романтики иногда сопровождали свои сочинения историческим и лингвистическим комментарием (так поступал, например, Артсенбуч). Однако в 1830‑е — начале 40‑х годов художники чуждались как искусственной стилизации (доходящей до жеманности в поздних «Легендах» Соррильи), так и педантичной археологической реконструкции прошлого. Интенсивного национального колорита они добивались, вольно обращаясь с историей. Их путь — освоение и продолжение национальной художественной традиции.

Прежде чем продолжать традицию, ее надо было лучше узнать. И в этом отношении было сделано чрезвычайно много. Бель де Фабер составил две ценные антологии средневековой испанской поэзии и драмы. Агустин Дуран подготовил знаменитое издание народных романсов. Начала публиковаться популярная в XIX в. серия «Достопримечательности и красоты Испании». Во всех романтических текстах отразилось осознанное стремление вникнуть в традицию и обнаружить нечто коренное, придающее традиции долговечность и силу.

Традиция понималась романтиками весьма широко и включала не только фольклор и литературу, но и изобразительное искусство. В описаниях, столь обильных в поэмах Сааведры и Эспронседы, поражает особая пластичность, свойственная испанской живописи и основанная на игре света и тени, на высвеченности пластических форм, обретающих скульптурную объемность (как на картинах Риберы и Сурбарана). Когда открывается занавес в «Доне Альваро» Сааведры, зритель видит продавца воды, как будто сошедшего с полотна Веласкеса. Таких прямых живописных реминисценций немало в произведениях романтиков. В «Саламанкском студенте» Эспронседы и «Дон Хуане Тенорио» Соррильи фантасмагорическая образность финальных сцен — скелеты, черепа, разверстые гробы, погасшие светильники и другие символы бренности земного существования — явно восходит к аллегорическим картинам художника XVII в. Вальдеса Леаля «Иероглифы смерти».

Вальдес Леаль привлекал внимание романтиков уже тем, что писал портрет Мигеля де Маньяры, которого в Испании считают одним из воплощений (или прототипов) Дон Хуана. Поэты — романтики, использовавшие легенду о Маньяре, сохранили ее первоначальный образный строй, ее живописную окраску.

«Национальное предание в испанском романтизме предстает, однако, лишь в качестве объекта романтического восприятия и истолкования; само же это восприятие глубоко современно…» (З. Плавскин). Идейное ядро испанского романтизма — это особое видение взаимоотношений человека и мира, особое противостояние человека и мира. Фактически все протагонисты произведений испанских романтиков варьируют один и тот же образ. Все они состоят в кровном родстве с Дон Хуаном. Романтический Дон Хуан, однако, не похож ни на фольклорного, ни на «севильского озорника» Тирсо де Молины, ни на мольеровского Дон Жуана. Это не аристократ, уверенный в своем праве губить чужие жизни, не вольнодумец — либертин и вовсе не беззаботный гуляка, откладывающий в долгий ящик помышления о душе и вечности. Иногда романтический Дон Хуан действует в традиционных фабульных ситуациях соблазнения и воздаяния, но нередко и в совершенно иных, не совпадающих с легендой. Главное, что его отличает, — неспособность почувствовать себя счастливым, неудовлетворенность, переходящая в дерзкий бунт против социального и космического порядка.

Соблазнение женщин привлекает романтического Дон Хуана только опасностью предприятия; честь женщины охраняется обществом, невинность — богом. Именно разрушение, даже надругательство над этой двойной оградой — цель персонажа. Дон Хуан Тенорио из драмы Соррильи хладнокровно намечает себе жертвы. Женщина, собирающаяся стать женой друга, и девушка, готовящаяся принять пострижение, — их честь надежнее всего ограждена законом и моралью, а значит, поругание их чести — самый дерзкий вызов, какой можно бросить в лицо обществу. При этом риск, игра со смертью — обязательная черта романтического бунта: в каждом из Дон Хуанов есть нечто, напоминающее о матадоре, тореро. Нередко это сходство подчеркнуто: персонажи Сааведры Дон Альваро и граф Вильямедиана знамениты как тореро — любители.