Том 6. Литература первой половины XIX в.

Сказанным определяется роль «архаистов» в языковой и стилистической эволюции. Известно, что А. С. Шишков, противник языковой реформы Карамзина, выступал против европеизации социальной жизни и культуры России. Однако еще современники отметили, что ориентация на архаичные и просторечные речевые пласты не всегда была связана с враждой к общественному прогрессу. Это относится и к «старшим архаистам», группировавшимся вокруг «Беседы любителей русского слова», и особенно к «архаистам младшим», проникнутым передовыми политическими идеями («старшие» и «младшие» архаисты — термины Ю. Н. Тынянова). У лучших писателей противоположные речевые и стилистические установки были актом творческого соревнования, да и само «архаическое» движение в целом развивалось на фоне движения «европеизированного», в узком смысле карамэинского; оно ставило перед собою цели найти языковые ресурсы для передачи душевных движений и философской мысли («Мысль» — название программного стихотворения С. П. Шевырева, 1828) в других, несветских, самобытных языковых источниках. Тенденция эта в разной мере определяет деятельность не только Катенина, Кюхельбекера, Шевырева, но и таких гигантов, как Крылов, Грибоедов и Гоголь, обуславливая пестроту и сложность литературно — стилистической карты первой половины XIX в.

Противоборство этих тенденций, однако, вело к одной цели и сглаживалось по мере ее достижения; так что в конце интересующего нас периода П. А. Вяземский (в статье «Языков — Гоголь», 1847) мог произнести декларацию своеобразной языковой и стилистической терпимости. «По мне все, что хорошо сказано по — русски, есть чисто русское, чисто народное. Каждое теплое чувство, каждая светлая мысль, облеченная живым и стройным русским словом, есть выражение и достояние народности: будь это стих Дмитриева, которого отлучают от народности, будь стих Крылова, в котором она будто бы олицетворялась, будь передо мною любая страница Карамзина, будь одна из страниц Гоголя». Правда, примирение это не было окончательным: и много позднее, под влиянием разных причин, противоборство «архаистов» и «новаторов» в области языка и стиля давало о себе знать, приобретая различные формы.

К началу XIX в. русская литература уже пережила (но не изжила!) художественное движение общеевропейского масштаба — классицизм. Однако не случайно, что первая фаза классического периода русской литературы совпала с оформлением и расцветом в ней другого общеевропейского движения — сентиментализма.

Классицизм в России, не знавшей устойчивой традиции индивидуализма, смягчал свойственный французскому классицизму конфликт долга и страсти, сглаживая остроту финала (вместо трагической развязки — благополучная, счастливая), и, соответственно перестраивал иерархию жанров (на первое место выдвигалась не трагедия, а торжественная, нравоучительная сатирическая ода). К началу же века общая идеологическая ситуация в России заметно изменилась, причем характер изменений был предопределен общеевропейским антиефодальным движением и его апогеем — Великой французской революцией. Осознание ценности человеческой личности, обусловленной, а подчас и скованной, регламентированной общественными связями; интерес к «жизни сердца», к чувству, к чувствительности — вот та почва, на которой развился русский сентиментализм и которая затем послужила исходным рубежом для дальнейшей литературной эволюции. Вместе с тем и оформление сентиментализма, и возникновение всех последующих направлений и школ оказались возможны лишь потому, что реформа Карамзина и вызванное ею движение дали литературе новый язык — язык тонких душевных переживаний, переливов чувств, колебания и смены настроения, глубокой сердечной склонности, томления, меланхолии — словом, язык «внутреннего человека».

В понятии классической русской литературы участвует и такой фактор, как хронологическая соотнесенность. Глубоко оригинальные художественные явления, нередко общеевропейского ранга, возникали в новой русской литературе с первых ее шагов, однако в стадиальном отношении она первоначально отставала. Для России же начала XIX в. характерно стремительное хронологическое выравнивание художественных стадий с соответствующими западноевропейскими стадиями. Русский классицизм отставал от французского — наиболее яркой и сильной формы классицизма — почти на столетие. Русский сентиментализм отставал от западноевропейского лишь на несколько десятилетий, подхватив и продолжив его последние, угасающие отзвуки, что дало основание А. Н. Веселовскому говорить об единой для Европы «эпохе чувствительности». Последующие художественные направления (романтизм и реализм), а также их разновидности возникали и оформлялись в России уже одновременно или почти одновременно с соответствующими направлениями на Западе или даже опережая последние (во второй половине века такое опережение станет чуть ли не нормой).

Таким образом, главное русло русской литературной эволюции в первой половине века было таким же, как и на Западе: сентиментализм, романтизм и реализм. Но облик каждой из этих стадий был чрезвычайно своеобразным, причем своеобразие определялось и тесным переплетением и слиянием уже известных элементов, и выдвижением новых — тех, которые западноевропейская литература не знала или почти не знала. Можно утверждать, что в начале века в сентиментализме и отчасти в романтизме картина определялась слиянием элементов, а в последующих направлениях (реализме) — выдвижением еще неизвестных, новых.

Слияние элементов вытекало из уплотненности художественных течений, вызывавшей их взаимопроникновение. Русский сентиментализм (как и западноевропейский), поставив во главу угла чувство, вел к переоценке разума; в то же время он, пожалуй, еще более активно, чем западные его собратья, присваивал достояния предшествующих и нередко отвергаемых им художественных систем. Слово «присваивал» звучит даже несколько мягко, ибо, скажем, понятие образованного и правильного вкуса — достояние классицизма — составило ось карамзинской эстетики, а идея гражданского и личного воспитания — критерий Просвещения — пронизывала многие произведения эпохи сентиментализма, в том числе и такое значительное, как «Письма русского путешественника» (1801) Карамзина. Но в то же время русский сентиментализм усваивал и резкие, яркие краски «Бури и натиска» (проявлявшиеся и в психологической обрисовке центрального персонажа, и особенно в стилистической экспрессии), и таинственные тона преромантизма (в более широком смысле преромантизмом называют сентиментализм в целом), экстремальность ситуаций «готического романа».