Том 6. Литература первой половины XIX в.

Термин «русская» был и указанием на связь с русским народным миром, если не прямым синонимом слова «народная». Кольцов осуществил в своем роде уникальный эстетический акт: он перевел народнопоэтическое, эпичное, часто древнее сознание на «личностный» язык современной ему эпохи. Здесь с большой силой реализовался особый психологизм Кольцова. Кольцов наблюдает и анализирует, по выражению Д. И. Писарева, «внутреннюю сторону народной жизни». Его эпический добрый молодец, его эпическая красна девица, оставаясь эпическими, чувствуют индивидуально. «Песня пахаря» (1831) — это эпос, не потерявший эпического содержания, но ставший лирикой. Именно в древнем русском эпосе располагается его предтеча — ратай Микула Селянинович, у Кольцова заговоривший:

Труд этот органично связан с природой, и потому в стихах Кольцова предстает часто не просто пейзаж, не конкретный ландшафт, а всеобщая жизнь всего земного организма, как, например, в стихотворении «Урожай» (1835):

Здесь одним взглядом охвачено все сразу: поля и горы, солнце и тучи, гроза и радуга, «все стороны света белого» — зрелище космическое. Такое восприятие не авторское только, но закреплено в формах, выработанных вековечным народным сознанием людей, ощущавших родство с этим миром, чувствовавших себя частью космоса. Хотя стихотворение названо «Урожай», речь в нем совсем не только об урожае, а обо всем земледельческом цикле, как и в «Песне пахаря» включенном в природный цикл, ибо работа людей совпадает с работой природы.

Кольцов не был лишь крестьянским поэтом в узком смысле слова. И все же в основе русского народного мира лежал мир крестьянский, и он давал основные поэтические импульсы. Третьесословный мир в русской поэзии реализовался прежде всего как сельский.

Может показаться странным, что поэт, писавший в 30‑х годах прошлого века о крестьянине и деревне, никогда, нигде, ни одним словом не упомянул о крепостном праве. Дело в том, однако, что Кольцов писал о свободном человеке, а этим, в частности, определялся и антикрепостнический пафос его поэзии. Кольцов писал не идеализированный, но идеальный мир. Он не идеализировал его в смысле приукрашивания, т. е. искажения реального положения, а вскрывал его идеальную суть.

Есть в стихах Кольцова и беды, и бедность. Но и они носят обычно характер очень обобщенный. Социальные мотивы есть, но они не подчеркнуты специально, не выделены. И характер недовольства, неудовлетворенности, протеста и порыва к иному — к свободе, к воле — выражен тоже очень обобщенно. Он может показаться неопределенным, но это потому, что он и очень глубок, и очень широк. Вообще же Кольцов почти никогда не говорит в своих стихах «свобода», но всегда по — народному — «воля». Одно из стихотворений так и называется «Тоска по воле» (1839). Характер самого героя здесь — характер могучий, его запросы безмерны. Тоска по воле в таких стихах Кольцова сродни тоске в лермонтовских стихах.

Начало вольности, протеста, порыва обычно связано у Кольцова с одним образом — образом сокола. Это и в «Стеньке Разине», это и в «Тоске по воле», это и, более всего, в «Думе сокола» (1840). Сила «Думы сокола», да и всего этого образа у Кольцова, есть чаще всего одно чувство и способность отдаваться ему до конца. Лихач Кудрявич — в таком имени героя кольцовских песен уже заключена некая общая сказочная песенная стихия.

Именно потому, что песни Кольцова выражают стихии национальной народной жизни и народного национального характера, это очень синтетичные песни, где эпос объединяется с лирикой и часто переходит в драму. И вообще зрелый Кольцов особенно сильно тяготел к сложной, большой художественной форме. Но к такой, которая неразлучна с музыкой. Известно, что с особым тщанием Кольцов собирал оперные либретто и сам очень хотел написать либретто для оперы. Да и знаменитый кольцовский «Хуторок» (1839) являет, по сути, драму, как бы «маленькую оперу». Уже многогеройность определяет ее сложную, не песенную композицию, появляются целые монологи и диалоги, а точнее сказать, «арии» и «дуэты».

Как правило, и любовные песни Кольцова — это песни — драмы. И чаще всего в центре драмы стоит она — девушка или женщина, — ее целомудренный характер, ее вещее сердце; недаром критик Валериан Майков писал, что образы русских женщин у Кольцова в высшей степени замечательны, и сравнивал их с пушкинской Татьяной. «…Странно, как это так выходит, что характер любви Татьяны и история ее страсти совершенно такие же, что и у крестьянки Кольцова… И Пушкин, и Кольцов с какою — то особенною грустью приступают к описанию первого периода любви своих героинь: им жаль этих прекрасных существ, потому что первые симптомы любви русской женщины уже заключают в себе что — то зловещее».

Наряду с песнями Кольцов писал думы, которые Белинский, называя их особым и оригинальным родом стихотворений, относил к третьему разряду в творчестве поэта. И этот род был связан с особенностями народной, крестьянской жизни, с поисками смысла бытия и высших ценностей, социальных и нравственных.

Вместе с тем появление дум Кольцова обусловлено его московскими впечатлениями: большинство из них написано в 1836–1837 гг. Думы Кольцова близки некоторым философским построениям Н. В. Станкевича, В. Ф. Одоевского, профессора М. Г. Павлова. Особо и тесно связаны думы Кольцова с идеями и настроениями Белинского.

В термине — определении кольцовская дума, очевидно, восходит к украинской думе, тем более что Кольцов вообще хорошо знал украинское народное творчество. Правда, именно с украинскими думами думы Кольцова мало связаны по сути. Нет у кольцовских дум ничего общего и с думами Рылеева. Рылеевская дума как раз даже и не дума, т. е. не раздумье, не вопрос, а ответ. Более всего по интеллектуальному напряжению думы Кольцова связаны с думами Лермонтова: одно из стихотворений — раздумий над судьбами поколения Лермонтов, как известно, так и назвал — «Дума». Разумеется, и песни Кольцова небездумны, но в них обычно предстает общая народная мудрость, а не индивидуальное философствование. Думы Кольцова — это вопросы и вопросы: «Великая тайна» (1833), «Вопрос» (1837), «Неразгаданная истина» (1836)… Вопросы, с которыми Кольцов обратился к мирозданию, были подлинно философскими, такими, какими поставило их его время: о тайне жизни, о смысле ее, о сущности и цели человеческого бытия. В то же время они свидетельствуют о том, сколь универсальны были ум, чувство, подход к жизни этого замечательного самобытного поэта.