Ричард Пайпс - Струве: правый либерал, 1905-1944. Том 2

Внимательный исследователь жизни и творчества Струве едва ли будет удивлен подобными декларациями, столь шокировавшими его современников. Я уже говорил о его юношеских увлечениях панславизмом, социал-дарвинизмом и писаниями Достоевского, а также о неортодоксальной позиции накануне русско-японской войны, когда наперекор своим друзьям из Союза освобождения Струве отказался заниматься пораженческой пропагандой [54]. Что действительно удивляет, так это крайняя, бескомпромиссная и нарочито провокационная формулировка националистических идей. Струве, несомненно, чувствовал это, поскольку позже признавал, что с тяжелым сердцем отправлял рукопись издателю, опасаясь, что его идеи будут истолкованы превратно [55].

Свой главный тезис — положение о том, что необходим перенос акцентов с внутренней политики на внешнюю, — он подкрепил двумя конкретными рекомендациями. Во-первых, России необходимо сместить вектор своей экспансионистской политики с Дальнего Востока на бассейн Черного моря, где следует добиваться экономической и военной гегемонии (в 1904 году он уже говорил об этом на страницах Освобождения). Во-вторых, Россия должна покончить с национальным вопросом в собственных границах, в особенности в отношении поляков и евреев. Евреям, по его мнению, следовало предоставить все гражданские права, тем самым наделив их «естественной» ролью проводников русской экономической и культурной экспансии. Польша, как часть Российской империи, должна служить связующим мостом между русскими и славянами Австро-Венгрии. Ради этого русская политика в Польше должна стать «разумной»; это положение, правда, не расшифровывается. В целом рассматриваемая статья была воспринята как призыв к более тесным отношениям с Англией, под держку со стороны которой в русском соперничестве с Германией Струве считал исключительно важной.

Что касается «Отрывков о государстве» (#360), то эта работа носила еще более провокационный характер. Отталкиваясь от ранее провозглашенного тезиса о том, что государство есть «организм», Струве рассуждает здесь о его «мистической сущности». Мистика государства являет себя в раскрываемом во времена войн желании его граждан отдавать за него свои жизни. Кроме того, в «Отрывках» рассматривается вопрос о важности языка в обеспечении национального единства, а также высказывается ряд глубоких мыслей о религиозных основаниях человеческого отношения к нации и государству.

В подготовке этих эссе Струве явно опирался на исторический опыт и интеллектуальные традиции Англии и Германии. Сили обогатил его идеей о «превосходстве внешней политики»; именно в готовности англичан подчинять внутреннюю жизнь нации внешнеполитическим задачам он усматривал основу британского величия [56]. Карьера Бисмарка также убеждала его в том, что разрозненную нацию можно объединить путем энергичной внешней экспансии [57]. По его мнению, два наиболее передовых государства того времени продемонстрировали (каждое по-своему), что путь к национальному величию лежит через активную внешнюю политику: чем успешнее государство борется за место под солнцем, тем стабильнее развивается национальное целое.

Если бы в России можно было организовать серьезную политическую дискуссию, то в ходе нее без труда удалось бы показать логические просчеты и исторические натяжки аргументации Струве. В данном случае он явно путал причину со следствием. Готовность современных ему Англии и Пруссии к проведению экспансионистской политики представляла собой итог уже достигнутого национального единства, а отнюдь не его стимул: она свидетельствовала о переизбытке национальной энергии, который в британском случае вылился в колониальные захваты, а в прусском — в объединение страны. Согласно собственным наблюдениям Струве, Российская империя того времени не слишком походила на Англию или Германию. В России, по его неоднократным замечаниям, идеи государственности и национальности пребывали в эмбриональной стадии, причем значение этих понятий было недоступным ни для официоза, ни для интеллигенции, ни для народа. В связи с этим оставалось загадкой, кто именно возьмется за осуществление целенаправленной, неустанной, рациональной экспансионистской политики, на которой Струве так энергично настаивал. За всю свою публицистическую карьеру он не допускал столь серьезных промахов, как в этих двух эссе. И никогда выдвигаемые в его адрес обвинения в доктринерстве не были более оправданными.

Но настоящей критики было, к несчастью, совсем немного. Пресса, как левая, так и правая, встретила новые публикации Струве в обычном оскорбительном тоне. В основном энергия газетчиков была направлена на выяснение того, кто стоит за этими статьями. Меньшиков, ведущий публицист Нового времени , называл Струве «озлобленным дурачком из подполья», отождествляя его с «евреями» и намекая, что именно в их интересах, заключающихся в разжигании европейской войны, он действует [58]. Социалистические журналисты третировали его как глашатая Столыпина и наймита «буржуазии» [59]. Одним словом, в то время как реакционеры отвергали идеи Струве на том основании, что некогда он был слишком радикален (и, следовательно, не заслуживает доверия), левые делали то же самое, отталкиваясь от обратного — раз он покинул радикалов, то иметь с ним дело нельзя. Принципиальную поддержку его идеям оказывало только Слово, орган «прогрессистского» политического движения, с которым в то время Струве поддерживал тесные отношения.

До публикации «Великой России» кадетское руководство, даже будучи недовольным публичными заявлениями Струве, старалось избегать открытой полемики с ним. Ныне с этой деликатностью пришлось покончить. Защита национализма и империализма, рассуждения о «мистике» государства и восхваление войны не могли оставаться без ответа, поскольку подобные идеи подрывали горячо лелеемый кадетами образ левоцентристской и «прогрессивной» организации. Кроме того, Струве сам являлся видным кадетом, основателем и издателем Освобождения, членом ЦК партии и в глазах многих представлял влиятельную партийную фракцию. Дальнейшее игнорирование его заявлений могло создать впечатление, будто бы подобные взгляды встречены кадетами с одобрением, а это совсем не соответствовало действительности. Кадетов смущали не только предельно откровенные националистические и империалистические формулировки Струве; подобные идеи не воспринимались ими даже в смягченной форме, получившей широкое хождение среди западных либералов того времени. В начале XX века русские либералы продолжали проповедовать тот самый космополитичный либерализм, который был характерен для западной либеральной мысли столетием раньше и с тех пор уже вышел из моды. Поскольку в России консервативные партии были националистическими par excellence, а их национализм зачастую попахивал ксенофобией, кадеты солидарно со всей оппозицией отождествляли национализм с политической реакцией. Для еврейских приверженцев партии национализм означал погромы, для польских или украинских сторонников — русификацию, для друзей в рядах «демократической интеллигенции» — злонамеренное отвлечение сил страны от насущных внутренних надобностей. Читая протоколы заседаний кадетского Центрального комитета, не устаешь удивляться тому, насколько рефлекторным по своей природе был страх кадетов перед национализмом: любое проявление национальных чувств кадетские лидеры интерпретировали как весьма опасный процесс, автоматически укрепляющий монархию. Когда страна оказывалась на грани войны, кадеты неизменно впадали в ступор, не зная, как поступить: открытая поддержка правительства грозила отождествлением партии с монархией и проводимой ею внутренней политикой, но противодействие власти позволяло обвинить конституционных демократов в отсутствии патриотизма. И то, и другое было чревато потерей поддержки народных масс [60]. Настойчивые попытки Струве заставить коллег отказаться от подобной позиции и перехватить националистическое знамя у реакционеров (которых он в любом случае считал лишенными подлинного патриотизма) наталкивались на стену непонимания. Формально кадеты по-прежнему проводили весьма осторожную стратегию во всех вопросах, касающихся дипломатии и национальных меньшинств. Они предпочитали традиционный либеральный курс, подчеркивающий приоритет внутренней политики над внешней, отвергая «заграничные авантюры» и, не вдаваясь в детали, обещали национальным меньшинствам удовлетворение их «законных требований» [61].