Олег Соколов - Армия Наполеона

Под Монмирайлем четыре батальона Старой Гвардии вел в атаку лично маршал Ней. Спрыгнув с коня, он в пешем строю с обнаженной шпагой встал перед шеренгами бесстрашных воинов. Маршал приказал высыпать порох с ружейных полок- отныне гвардейцы не могли стрелять, а должны были драться штыками. Под ураганным огнем батальоны устремились в атаку и смели все, что встало у них на пути.

Рядом с полками ветеранов мчались во весь опор молодые кавалеристы Почетной Гвардии. «Ферма Марше и позиции неприятеля в мгновение ока были захлестнуты этой атакой, - рассказывает Сегюр. - Нет слов, чтобы достойно восславить отвагу этих людей» 78.

Однако ни успехи в боях с силезской армией, ни победы под Монтеро и Морманом, ни последняя блестящая победа под Реймсом не могли изменить ход войны. Силы были слишком неравными - союзники вступили в Париж...

3 апреля во дворе Фонтенбло построились все гвардейские части, которые можно было собрать. Император, обойдя шеренги старых усачей и молодых солдат, успевших закалиться в этой короткой войне, вышел в центр огромного каре. Барабаны пробили сигнал «Слушай!». Наступила тишина, в которой Наполеон произнес твердым голосом: «Солдаты! Враг обогнал нас на три марша и захватил Париж, его нужно выбросить оттуда. Недостойные французы, эмигранты, которых мы в свое время простили, надели белые кокарды и присоединились к нашим врагам. Трусы! Они будут наказаны за эту гнусность. Поклянемся же победить или умереть и заставить уважать наш трехцветный стяг, который в течение уже 20 лет вел нас по пути чести и славы!» 79Громовые крики «Да здравствует Император!.. На Париж! На Париж!» были ответом на эту страстную речь. В 6 часов вечера вся Гвардия двинулась вперед.

«Было что-то величественное и торжественное, — писал полковник Кох, - в этом молчаливом движении колонн, слышен был лишь мерный лязг сабель и штыков. Мужество отражалось на лицах солдат, прошедших столько битв... Под впечатлением только что произнесенной клятвы, вспоминая о двадцати годах побед, они готовились в героическом самоотречении закончить свой жизненный путь под стенами или на развалинах столицы» 80.

Но великая битва за Париж не состоялась. Измена Мармона и нежелание значительной части других маршалов продолжать борьбу вынудят Императора отречься.

В этот момент политическая история Франции и Европы на несколько мгновений переплелась с историей Императорской Гвардии, ибо в ее власти было во многом изменить ход событий. Солдаты и офицеры гвардейских полков не только не желали отречения, но и были готовы на все ради своего полководца.

Весть об измене маршала Мармона и генерала Суама, обманом уведших 6-й корпус в лагерь врага, привез молодой гвардейский офицер Поль де Бургуэн. Когда Император узнал все детали произошедшего, он с горечью спросил посланника: «А моя Молодая Гвардия, неужели она тоже думает о том, чтобы меня покинуть?» Бургуэн вспоминает: «При этом вопросе, наполненном болью и горечью, я почувствовал, как самые сильные чувства переполнили меня, и я воскликнул: "Сир, Молодая Гвардия и вся молодежь Франции готовы умереть за Вас!"» Бургуэн рассказывает также, что «ни одного признака отчаяния не было видно в наших рядах - все молодые офицеры, с которыми я говорил, были уверены, что Император пойдет вперед и атакует союзную армию» 81.

Когда 4 апреля Ней, Лефевр, Макдональд, Монсей и Удино вошли без разрешения в кабинет Императора и стали требовать отречения, ему стоило лишь открыть дверь и приказать гвардейскому офицеру, командующему караулом, арестовать их, что и было бы немедленно исполнено. Но Император знал, что арест нескольких маршалов будет лишь началом. Отныне, чтобы продолжать борьбу, ему придется вести не просто войну, а начать еще и гражданскую войну. В Париже находились союзные войска, с благословения которых было учреждено временное правительство. И хотя три четверти Франции были за Наполеона и, более того, находились под контролем его администрации, раскол произошел. Внутри страны не было более единства. Пришлось бы вести борьбу политическую, пропагандистскую, со всей той грязью, которую она за собой влечет; страна снова, как в эпоху Революции, была бы разделена на два лагеря, снова бы текла кровь мирных жителей, пылали пожары, а люди ненавидели бы друг друга. Наполеон был, конечно, воином - вид крови и пожарищ совершенно не пугал его, но он был «слишком» воином и потому ненавидел внутреннюю смуту, путаницу, политические склоки... Именно поэтому он не открыл дверь и не позвал своих верных гвардейцев арестовать маршалов, а вместо этого подписал отречение.

Мартине. Рядовой 2-го полка Почетной Гвардии. Раскрашенная гравюра 1813 г.

Низверженному властелину, удалившемуся в ссылку на о. Эльба в Средиземном море союзники разрешили взять несколько сот гвардейцев (1 батальон пехоты, 1 эскадрон польских улан и взвод гвардейских моряков - всего 724 человека).

20 апреля, прежде чем отправиться к месту изгнания, Император вышел проститься со своей Старой Гвардией. Это было в полдень. Во дворе, где еще недавно собирались войска для похода на Париж, теперь застыли в безмолвном молчании 1200 гренадеров и егерей. Император вышел в сопровождении только одного человека - маршала Монсея. Он подошел к строю и произнес речь, на всю жизнь врезавшуюся в память всех тех, кто его слушал в этот день.

«Офицеры и солдаты Гвардии, я пришел, чтобы проститься с вами. В течение 20 лет я вел вас по дороге побед. В течение 20 лет вы служили мне верно и честно. Примите же мою благодарность. Моей целью было счастье и слава Франции. Теперь обстоятельства изменились... С вами и храбрецами, которые остались мне верны, я мог бы продолжать борьбу, но я разжег бы гражданскую войну во Франции, в нашем Отечестве.

Офицеры и солдаты, не покидайте же вашу Родину, страну так долго несчастную, подчиняйтесь своим командирам и идите всегда по пути чести, по которому мы шли с вами так долго вместе.

Не беспокойтесь о моей судьбе, мне остались воспоминания о великих делах, я найду достойное занятие для себя... я напишу мою и вашу историю.

...Я не могу обнять вас всех, но обниму вашего генерала. Прощайте, мои дети! Прощайте, друзья!.. Помните обо мне... Подойдите же, генерал!» Император обнял генерала Пети, а затем подозвал орлоносца и со слезами на глазах три раза поцеловал полотнище: «С этим поцелуем помните обо мне... Прощайте, мои дети... Прощайте, мои солдаты!» 82

Старые воины, стоявшие в строю, хладнокровно прошедшие через тысячи опасностей, не могли и не хотели сдерживать своих чувств. По загрубевшим в походах и лишениях щекам гвардейцев текли слезы.