Анри Пиренн - Средневековые города Бельгии

Таким образом, в первую четверть XIV века политика городов, в силу благоприятствовавших ей все время условий, сделала успехи во всех областях. Княжеская власть, которая в течение прошлого века сумела справиться с сопротивлением феодалов и заменить повсюду наследственные права кастелянов властью сменяемых бальи, назначаемых князем и ответственных только перед ним, вынуждена была капитулировать перед большими городами. В несколько лет князь потерял все столь медленно завоеванные им позиции, и могло казаться, что графы заменили старое устройство более современным, находящимся в большей гармонии с новым социальным строем лишь для того, чтобы облегчить большим городам завоевание ими страны. Действительно, к тому времени, когда Людовик Неверский наследовал Роберту Бетюнскому, преобладание городов было бесспорным и влияние графа, по сравнению с их влиянием, казалось совершенно ничтожным. Фландрия была отныне разделена на «округа» (« quartiers »), находившиеся под исключительным руководством могущественных городов, и представляла почти такое же зрелище, как и итальянские городские тирании.

Насколько хватал взор с высоты каланчи каждого из «трех городов», все добровольно или насильственно подчинялось влиянию города. Брюгге, Гент и Ипр на землях в протяжении нескольких лье за своими стенами контролировали отправление правосудия, призывали жителей на военную службу, запрещали деревням заниматься той суконной промышленностью, монополию которой они оставили за собой, и которая, обеспечивая им их богатства, давала им также силы, необходимые, чтобы удерживать в повиновении сельские местности. Действительно, они были по отношению к ним не покровителями, а суровыми и беспощадными господами. Результатом той свободы, которую они не переставали требовать для себя, были покорность и даже подчинение других. Ремесленники, столь ревниво относившиеся к своей независимости и столь гордившиеся своими правами, были безжалостны и беспощадны по отношению к жителям деревень. Нет ничего более жестокого и более бесчеловечного, чем их поведение по отношению к деревням, где они периодически появлялись с вооруженными отрядами, чтобы добиться соблюдения своих привилегий, ломая ткацкие станки, разбивая чаны валяльщиков и рамы для сушки сукна [949].

Однако было бы очень несправедливо осуждать с точки зрения современности эту политику больших городов. Исключительность, толкавшая их на это, была им навязана, и эта политика не могла быть иной. Нетрудно понять, если учесть экономические условия того времени, что она объяснялась насущнейшей необходимостью — необходимостью жить. В Средние века, когда поселения с 10 000 жителей считались уже крупными городами, Фландрия со своими городскими скоплениями в 30–60 тысяч человек представляла исключительную картину и вынуждена была преодолевать такие трудности, которые были неизвестны в других местах. Как ни значительна была ее торговля, как ни велики были успехи обработки земли, но ни торговля, ни земледелие не могли обеспечить бесперебойного снабжения масс, сконцентрировавшихся в трех пунктах ее территории. Война, внезапный перерыв транзитной торговли, роковым образом обрекли бы их на голод, если бы они не обеспечили себе бесперебойного снабжения путем реквизиции сельскохозяйственных продуктов в обширном районе. Численность их населения, чрезмерная для эпохи, когда товарооборот находился еще в зачаточном состоянии, заставляла города подчинять себе деревню. Чтобы понять, какое значение это имело, достаточно вспомнить, например, что Гент, вынужденный довольствоваться одними только ресурсами Ваасской области и области Четырех Округов, мог в правление Людовика Мальского, и позднее — в правление Филиппа Доброго, вынести в течение нескольких месяцев суровую блокаду, не испытывая голода.

Таким образом, с начала XIV века сельские местности оказались в значительной мере принесенными в жертву городам, крестьянин оказался принесенным в жертву горожанину. Задачей первого было прокормить второго, и он попал под его опеку. Запрещение заниматься суконной промышленностью завершило это экономическое порабощение. Оно было тем более невыносимым, что шерсть, обрабатывавшаяся в городах, прялась большей частью крестьянками [950]. Мотки ниток, загромождавшие хижины крестьян, были своего рода приманками, неодолимо привлекавшими их к профессии ткача… Несмотря на беспощадные кары, обрушивавшиеся на них, они не переставали восстанавливать свои маленькие мастерские. И нельзя сомневаться в том, что их помещики и, может быть, даже богатые купцы, соблазненные дешевизной деревенских рабочих рук, поддерживали их попытки. Но ремесленники, занимавшиеся обработкой шерсти, отлично понимали какую опасность представлял для них этот дешевый труд, если бы ему было позволено свободно развиваться. Поэтому чем больше росло их влияние в городской политике, тем беспощаднее оказывалась эта, политика по отношению к деревне. Этого достаточно, чтобы понять, как велико различие между нашими современными демократиями и городскими демократиями средневековья. Последние по-своему обнаруживали столь же узко буржуазный характер, как и старый патрициат… Как и последний, они не могли подняться над идеей привилегии. Свобода, как они ее понимали, была исключительно свободой ремесленника в пределах городских стен, внутри которых даже пролетариат был — если только позволено ставить рядом два таких термина — своего рода аристократический пролетариат.

При этих условиях небольшие города должны были разделить участь деревень. Уже в конце XIII века можно видеть, как их могущественные соседи стремились низвести их на положение своих подданных или вассалов. Брюгге с давних пор удалось навязать свою гегемонию торговым местностям в своих окрестностях — Дамму, Слейсу [951]и Арденбургу. Если Ипр, не столь могущественный, не сумел окружить себя столь же многочисленной группой городов-клиентов, то зато Гент в XIV веке мало-помалу подчинил своему влиянию все пользующиеся городскими правами пункты Восточной Фландрии.

Результатом этих посягательств «трех городов» Фландрии было быстрое распространение права гражданства за пределами их стен. Чем тяжелее было бремя их господства над небольшими городами и сельскими местностями, тем более ценными казались привилегии их жителей. Поэтому право гражданства, связанное сначала с пребыванием либо в самих городах, либо в их пригородах, — право, которого добивались со всех сторон лица, жившие вне городов, — стало личной и независимой от места жительства привилегией, которую можно было приобрести путем уплаты пошлины за внесение в списки горожан. Города не скупились на это. Их могущество росло вместе с числом «внешних горожан» ( haghe или buitenpoorters ), которые, подчиняясь исключительно юрисдикции их эшевенов и избавляясь, таким образом, от всякой посторонней власти, являлись в кастелянствах преданной им клиентелои и активно работали над сохранением и усилением их влияния. В 1322 г. эти новые горожане были уже настолько многочисленны в окрестностях Гента, что Сен-Пьерский аббат жаловался на то, что он не может найти в своих владениях достаточно вассалов для назначения эшевенов [952]. Легко составить себе приблизительное представление об их численности в XIV веке в Ипрском округе ( quartier ), если принять во внимание, что в 1465 г., т. е. в период, когда институт «внешнего гражданства» был в полном упадке, город насчитывал еще 1465 haghepoorters , рассеянных в 157 местностях [953].