Яков Гордин - Мятеж реформаторов: 14 декабря 1825 года

От этого первого соприкосновения Николая с войсками зависело очень многое. Нелояльность караула — даже пассивная — потребовала бы немедленной его замены, что создало бы сумятицу во дворце и, став известным в полках, увеличило бы сомнения и колебания. Кроме того, разговор с караулом определил самоощущение нового императора. В дальнейшем он уже не испытывает столь дотошно — кому присягали, готовы ли умереть и так далее. Он просто командует.

Таким образом, успешность важнейших первых шагов императора связана была с позицией двух офицеров — начальника караулов Моллера и командира 6-й егерской роты Финляндского полка поручика Павла Греча.

Павел Иванович Греч, брат известного и тогда еще весьма либерального литератора Николая Ивановича Греча, мог с полным успехом оказаться членом тайного общества. Умный, живой, веселый человек, он через своего брата был близко знаком со старшими Бестужевыми, с Рылеевым, с Дельвигом и со многими другими. Когда после ареста Розена привели в Зимний дворец, то Греч, «добрый мой товарищ», как назвал его Розен, в присутствии смущенного полковника Моллера сказал, кивнув арестованному: «Ах, душа, жаль тебя!»

В этот день люди нередко оказывались по разные стороны черты достаточно случайно…

Поручику Гречу, «доброму товарищу» мятежника Розена, выпало охранять и защищать вход во дворец.

Около половины двенадцатого император Николай, распорядившись караулом, оказался на Дворцовой площади перед толпой взволнованного и любопытствующего народа.

Вскоре вышел и построился батальон преображенцев, а затем появился Милорадович.

Эта последняя встреча Милорадовича с Николаем описана свидетелями неоднократно — и каждый раз по-иному.

Сам Николай писал: «Поставя караул поперек ворот, обратился я к народу, который, меня увидя, начал сбегаться ко мне и кричать «ура». Махнув рукой, я просил, чтоб мне дали говорить. В то же время пришел ко мне граф Милорадович и, сказав: «Дело плохо; они идут к Сенату, но я буду говорить с ними», — ушел, и я более его ни видел, как отдавая ему последний долг».

Адъютант Николая Адлерберг, присутствовавший при этом, рассказывал: «Граф Милорадович подъехал к государю, когда 1-й баталион Преображенский подошел к углу дома Главного штаба, где начинается Адмиралтейская площадь. После донесения графом о случившемся его величество сказал ему: «Вы долго командовали гвардиею; солдаты вас знают, чтут и уважают; уговорите их, убедите, что они заблуждаются; словам вашим они, вероятно, поверят». Не утверждаю, чтобы это были точные слова государя, но за верность смысла их отвечаю» [19] ОР ГПБ, ф. 380, № 55, л. 7. .

Флигель-адъютант Бибиков, тоже стоявший в это время рядом с Николаем, свидетельствует:

«Вскоре после донесения генерала Нейдгардта о прибытии мятежных рот Московского полка на Сенатскую площадь не подошел, а прискакал на своей лошади граф Милорадович и, не имея возможности за толпою народа приблизиться к государю, с лошади через народ сказал приводимые слова.

Менее чем через пять минут, через столько времени, сколько нужно было графу Милорадовичу доскакать от государя до Сенатской площади, послышались оттуда ружейные выстрелы.

Государь вздрогнул и, приподняв руки, держа еще недочитанный манифест, громко воскликнул: „Боже мой, первая кровь пролита!"» [20] ОР ГПБ, ф. 380, № 57, л. 28. .

Здесь, конечно, перепутано все на свете. Милорадович от дворца отправился не на Сенатскую площадь, стреляли по нему гораздо позже. Но любопытно, что у Бибикова, как и у Адлерберга, Милорадович — верхом.

Но самое пространное и важное, хотя и весьма противоречивое, свидетельство принадлежит адъютанту Милорадовича Башуцкому, оказавшемуся в этот момент возле царя — рядом с преображенцами: «Граф Милорадович пришел через площадь от бульвара, следовательно, он подходил к государю сзади в то время, когда его величество шел вдоль фронта батальона. Мы шли в некотором расстоянии за государем, а потому я сейчас увидел графа. Все в его появлении было необычайно, все было диаметрально противоположно его привычкам и понятиям: он шел почти бегом, далеко отлетала его шпага, ударяясь о его левую ногу (впрочем, это и всегда было особенностью его походки), мундир его был расстегнут и частично вытащен из-под шарфа, воротник был несколько оторван, лента измята, галстук скомкан и с висящим на груди концом, — это не могло не удивить нас. Но каковым же было наше изумление, когда с лихорадочным движением, с волнением до того сильным, что оно нарушило в нем всякое понятие о возможном и приличном, граф, подойдя к государю сзади, вдруг резко взял его за локоть и почти оборотил его к себе лицом. Взглянув быстро на это непонятное явление, государь с выражением удивления, но спокойно и тихо отступил назад. В ту же минуту Милорадович горячо и с выражением глубокой грусти произнес, указывая на себя: «Государь, вот в какое состояние они меня привели, — теперь только одна сила может воздействовать!» Не спрашивая ни о чем, государь на эту выходку ответил сперва строгим замечанием: «Не забудьте, граф, что вы ответствуете за спокойствие столицы», — и тотчас же приказанием: «Возьмите конную гвардию и с нею ожидайте на Исаакиевской площади около манежа моих повелений, я буду на этой стороне с преображенцами близ угла бульвара». При первом слове государя Милорадович вдруг, так сказать, очнулся, пришел в себя, взглянув быстро на беспорядок своей одежды, он вытянулся, как солдат, приложил руку к шляпе, потом, выслушав повеление, молча повернулся и торопливо пошел назад по той же дороге».

Когда Николай ознакомился с воспоминаниями Башуцкого, он остался крайне недоволен. «У г. Башуцкого, кажется, очень живое воображение. Это все — совершенная выдумка». Естественно, Николаю никак не могло понравиться описание разговора между ним и Милорадовичем. Но плохо верится, чтобы Башуцкий мог выдумать такую уникальную деталь — генерал- губернатор, поворачивавший молодого царя лицом к себе. В этом спонтанном движении концентрируется многое: и привычное пренебрежение Милорадовича к Николаю, и ярость оттого, что он ошибся в расчетах и события вышли из-под контроля, и отчаяние от близкой расплаты за рискованную игру последних недель, и обычная решительность и грубоватость «русского Боярда». В этом жесте, нарушающем все нормы этикета, тем не менее нет фальши — его видишь.

Это отчаянное движение — первое свидетельство метаморфозы, происходившей в эти минуты с Милорадовичем. Он превращался из политического игрока в трагическую фигуру…

Военный генерал-губернатор Петербурга, вернувшись после присяги во дворце домой, вскоре приказал подать карету и, по свидетельству того же Башуцкого, поехал отведать кулебяки к актрисе Екатерине Телешовой, в которую был влюблен. Уезжая, он приказал своему адъютанту: «Распорядитесь, чтобы в одно мгновение мне было дано знать обо всем, что бы ни случилось». Его мучили тревожные предчувствия. За считанные минуты между приездом из дворца и отъездом к Телешовой он четырежды говорил о дурных предзнаменованиях. Уходя, он сказал, что идет к Катеньке в последний раз. И дело было не в суеверности Милорадовича, а в том тревожном напряжении, с которым он ждал событий, им отчасти и спровоцированных. Но долго он у Телешовой не задержался. Рафаил Зотов, завтракавший в этот день у директора Большого театра Аполлона Александровича Майкова, вспоминал: «Вскоре приехал и Милорадович, со всеми поздоровался и сел за завтрак. Вдруг вошел в комнату начальник тайной полиции Фогель и, подойдя к Милорадовичу, стал ему что-то шептать на ухо. Это было известие, что бунт 14 декабря начался. Граф не продолжал завтрака, простился с хозяином и уехал с Фогелем».