Теодор Рошак - Истоки контркультуры

Сбрасывание на крошечную азиатскую страну за год бомб больше, чем упало на всю Европу за всю Вторую мировую войну, называется «обострением». Угроза сжечь или взорвать несколько миллионов гражданского населения во вражеской стране называется «политикой сдерживания». Превратить город в радиоактивный щебень называется «подавлением». Концентрационный лагерь (сам по себе эвфемизм политической тюрьмы) становится «стратегической деревней». Сравнение результатов бойни у воюющих сторон называется «соотношением потерь». Подсчет трупов называется «подсчетом потерь». Насильственное переселение черных за городскую черту называется «городским обновлением». Изобретение новых ловких способов обмана общественности называется «исследованием рынка». Обманом усмирить недовольство рабочих называется «управлением персоналом». Везде, где только возможно, чудовищные реалии заменяются таинственными инициалами и похожими на формулы фразами: Ай-си-би-эм, Си-би-ар, мегадефы [147], «производить» те или иные «операции». С другой стороны, можно не сомневаться: там, где много красочных и эмоциональных выражений – «война с бедностью», «битва за сердца и умы людей», «космическая гонка», «Новые рубежи» [148], «Великое общество», – сами явления существуют лишь как пропагандистская фикция или просто для отвлечения.

Против технократической магии слов Гинзберг протестует в «Сутре водопада Уичита»:

Правительства всегда прибегали к лингвистическому камуфляжу, чтобы скрыть реальность, – этот порок не только нашего бюрократического аппарата. Маркузе с проницательностью показал, как бесконечно повторяемые вербальные формулы Советского Союза – «разжигающий войну капиталистический империализм», «народная демократия», где всегда одно и то же прилагательное сочетается с одним и тем же существительным – используют марксистский лексикон для такой же умышленной непонятности [149]. Но особая ирония нашей ситуации в том, что клинически объективные технические термины применяются с целью околдовать и затуманить наш разум.

Когда наука и разум государства поставлены на службу политической черной магии, можно ли винить молодых за то, что они очертя голову бросаются в оккультный юнгианский компот в поисках «золотых вибраций», способных отвратить беду? Они быстро пресыщаются тем, что нашли. Они все глотают целиком – и в результате получается крайне самоуверенное нелепое истолкование. С религиями играют как с погремушками. Группа световых шоу в Детройте называет себя «Выпученные глаза Гаутамы», а «Битлз» становятся задумчивыми новообращенными одного особо простодушного свами, который дает рекламу своих мистических изделий на каждой станции лондонской подземки, лишь для того, чтобы бросить его через несколько месяцев как вышедшего из моды.

По большому счету молодые не понимают сути религиозных традиций. Нельзя найти вековую мудрость, щеголяя экзотическими афоризмами; нельзя постичь учение или религию, навесив талисманы и принимая ЛСД. Максимум, что выйдет из этого поверхностного копошения, – какой-нибудь простой в применении синкретизм а-ля Тимоти Лири, где «каким-то образом» все едино, и неважно, как именно. Пятьдесят лет назад, когда свами Вивекананда впервые принес учение Шри Рамакришны в Америку, он убедил группу дилетантов из высшего общества в него поверить. Результаты нередко оказывались столь же смехотворны, сколь и эфемерны. Однако в нашей молодежной культуре все только начинается. Во вздувшемся приливе открытий, проб и нетерпеливого интереса вряд ли можно ожидать дисциплинированного порядка в занятиях молодежи, и, конечно, безумием было бы попытаться угадать порядок в этом счастливом хаосе. Они случайно напали на давно закопанный драгоценный клад и сейчас заняты тем, что пропускают сквозь пальцы оригинальные побрякушки.

При всей часто бездумной вульгарности, при всей склонности потеряться в экзотическом сумбуре здесь действует мощная и важная сила – единодушная готовность молодежи отбросить укоренившиеся предрассудки в отношении мифов, религии и ритуалов. Как мы уже убедились, жизнь Разума (с большой буквы) не в состоянии предложить политику цивилизованных улучшений, о которых когда-то писали Вольтер и Кондорсе. Разум, материальный Прогресс, научное мировоззрение во многих отношениях оказались грандиозным суеверием, основанным на сомнительных, но хорошо завуалированных гипотезах о человеке и природе. Сказано, что наука процветает на грехе недосказанности. Это достаточно верно. Три сотни лет недомолвки копились, как отвалы шлака вокруг валлийских шахтерских поселков, колоссальные отвесные горы несбывшихся человеческих желаний, грозящие обрушиться бесстрастной лавиной. Невозможно далее игнорировать тот факт, что наша концепция интеллекта катастрофически сужена превалирующей, особенно в университетах, аксиомой, что жизнь духа – это (1) пограничное безумие, которое лучше оставить художникам и маргинальным визионерам, (2) историческое кладбище для эрудитов в ископаемых ученостях, (3) очень специализированный раздел профессиональной культурологии, (4) устаревший словарь, все еще используемый духовенством, но разумно спускаемый на тормозах его наиболее просвещенными представителями. Ни с одним из этих подходов живая сила мифа, ритуала и обряда не может проникнуть в интеллектуальный истеблишмент и получить какое-то экзистенциальное (в противоположность чисто академическому) значение. Если традиционное образование затрагивает эту сферу, то, как правило, исключительно ради информации, а не ради надежды на спасение.

Когда ученые и интеллектуалы свысока урезают нашу духовную жизнь, мы получаем «светский гуманизм среднего класса», о котором Майкл Новак [150]метко сказал:

«Он смирен в своем агностицизме и остерегается «мистических полетов» метафизиков, теологов и мечтателей; он сухо и с осторожностью относится к возвышенным, страстным материям, составляющим предмет высокой литературы и философии. Он ограничивает себя этим миром и его заботами, которые, к счастью, в основном укладываются в точные формулировки и имеют пусть ограниченную, но приятную определенность» [151].

Можно ожидать, что многие студенты нового поколения начнут отвергать этот редуктивный гуманизм, требуя глубокого изучения темной стороны человеческой личности, которая столько лет носила ярлык «мистика», навешенный доминирующей культурой. Из-за того, что возрождение интереса к мифам и религиям несет в себе потенциал обогатить нашу культуру, кто-то отчаивается, когда нередко молодежь в своем невежестве все упрощает до эзотерической коллекции однородных символов и слоганов, смутно-вызывающих и абсолютно тривиальных. Вместо культуры у нас получается коллаж, сваленные в кучу разрозненные феномены, будто кто-то растащил «Энциклопедию религии и этики» и «Тайны небесные» [152]на экзотические отрывки. Например, кто-нибудь открывает андеграундную «Интернэшнл таймс» в Лондоне и находит большую статью об Алистере Кроули. Восторги не заходят дальше сенсационной поверхности: а насколько ближе такой человек допустит к себе? В андеграундной прессе доминирует принцип инверсии: обычные газеты сказали бы «скандально», а мы говорим «прелестно». Но дальше этого понимание не заходит. Никто не хочет разбираться, все хотят манипулировать: не задавайте вопросов по теме, просто нацепите ее на древко и размахивайте, как флагом. Именно на этом этапе молодежи, которая предлагает нам, по моему убеждению, много такого, над чем очень интересно работать, нужна помощь зрелых умов, чтобы провести четкую границу между глубоким и мелким, суевериями и мудростью.