Теодор Рошак - Истоки контркультуры

В такой манере мы уверенно обесцениваем и искажаем природу визионерства, а технократический строй существует себе дальше, несмотря ни на что, подчиняясь принципу научной реальности. Технократия не терпит жалоб на воинствующую рациональность.

Однако коль скоро существует альтернатива технократии, должна быть и жалоба на редуктивную рациональность, которую диктует объективное сознание. Это, как я уже говорил, и есть основная цель контркультуры: объявить новый рай и новую землю, настолько огромную и чудесную, что необузданные претензии технических экспертных знаний должны стушеваться и отойти на второй план перед таким великолепием. Для создания и распространения такого понимания жизни нужно не меньше, чем готовность открыться визионерскому воображению на его собственных, весьма взыскательных условиях. Мы должны быть готовы принять поразительное заявление людей, подобных Блейку, о том, что есть глаза, которые видят мир не так, как простой взгляд или научный анализ; они видят его преображенным, ослепительным и, видя мир таким, они видят его настоящим. Вместо развенчания экстатических свидетельств наших зачарованных ясновидцев или их интерпретации на самом низком и самом традиционном уровне мы должны задуматься об эпатирующей возможности, что повсюду, где разгорается визионерское воображение, возрождается магия, этот старый антагонист науки, трансмутируя обыденность в нечто великое, возможно, более пугающее и наверняка более рискованное, с чем мелкая рациональность объективного сознания никогда не примирится.

Но заговорить о магии означает невольно вызвать в памяти образ водевильных престидижитаторов и лукавых фальсификаторов природы, обманщиков, принадлежащих мишурному миру сцены. В наш просвещенный век мы терпим магов только как приложение к индустрии развлечений, где и артист, и публика понимают, что трюк – это всего лишь трюк, не более чем искусная попытка нас одурачить. Когда на сцене невозможное якобы становится возможным, мы прекрасно понимаем, что происходит, и аплодируем ловкости, с какой создается иллюзия. Если бы маг заявил, что это никакая не иллюзия, мы сочли бы его сумасшедшим или шарлатаном, ибо он потребовал бы от нас отступить от основополагающей концепции действительности, а этого мы бы не потерпели. Хотя часть из нас (удивительно, но весьма многочисленная) готова принимать всерьез спиритуалистов, знахарей, лечащих молитвами, и предсказателей судьбы, научные скептики отвергают подобные феномены как атавистические и по-прежнему отдают приоритет реальной картине мира. Скептический ум упорно утверждает, что мы живем в природной среде, которую объяснила и эксплуатирует наука. Вакцины, которые мы впрыскиваем в наши тела, электричество, которое работает на нас при щелчке выключателя, самолеты и автомобили, которые нас перевозят, – эти и еще десятки тысяч технических устройств, среди которых мы живем и на которые привыкли полагаться, взялись из ученой, а не шарлатанской концепции природы. Как же мы можем, с нашим-то интеллектуальным сознанием, пользоваться тем, что дала – и широко эмпирически продемонстрировала – наука, и отрицать при этом основополагающую истину научного мировоззрения?

Это вызов, перед которым отступает даже наше духовенство. По статистике, более ста миллионов американцев посещают воскресную службу. Но если бы религия, которую они находят в своих церквях, стала бы не только робкими жестами, вдохновенным пустозвонством и приятным общением, которые идеально сочетаются с рассудочно-научным миром, в котором им предстоит обитать следующие шесть дней, многие решились бы приходить? Меньше всего респектабельный благонамеренный гражданин или современный священнослужитель хотят оказаться на стороне Уильяма Дженнингса Брайана на новом Обезьяньем процессе [233].

Но магия – это не только карнавальное развлечение или вотчина доморощенного оккультиста. За опошленной версией угадывается древняя традиция благородного происхождения. Сценический маг, который требует барабанную дробь, чтобы привлечь наше скептическое внимание, – это современный вариант первобытного шамана, колотящего в свой тамтам из шкур животных, вызывая духов племени. Возможно, многим в нашем обществе покажется странным обращение к такому «благородному» примеру искусства магии. Ведьмы-врачевательницы, знахари-колдуны, жрецы вуду – сами названия приводят на память дикарские или комические стереотипы: трещотки из костей и макабристические маски, бормотание заклятий и кровавые ритуалы, суеверные заклинания, заговоры, инкантаментумы (магические формулы), которые никогда не срабатывают. В классическом голливудском противоборстве шаман племени, фигура зловещая и абсурдная, быстро истощает свой запас глупых фокусов, и тогда в дело вмешивается хороший белый охотник, который быстро излечивает больного волшебными лекарствами или поражает вытаращивших глаза туземцев карманными часами или фонариком. Магия белого человека побеждает, потому что она в конечном итоге продукт науки (особенно часто она побеждает в виде пороха, вооруженной колонизации и массивных материальных инвестиций, стандартных двигателей цивилизации).

Но прежде чем мы отмахнемся от нелепого старого шамана, как от циркового номера с демонстрацией ловкости рук, давайте потратим еще минуту, задумавшись над его наименее комическими чертами, хотя бы исключительно из-за «обязывающего положения» самозваной высшей культуры, которая сейчас полным ходом истребляет шаманов по всему миру. Скоро их барабаны замолчат навсегда, заменившись в самых отдаленных уголках земного шара ревом самолетов и трескотней еще более умных компьютеров. Возможно, образ старого колдуна исчезнет даже из детской литературы, как Мерлин и волшебные сказки уступили место героям научной фантастики и упрямым фактам. Если быть «цивилизованным» и означает что-нибудь интересное, то это уметь извлекать полезные уроки из любых человеческих возможностей, лежащих в пределах нашего интеллекта, включая те, которые традиционная мудрость считает безнадежно устаревшими.

Пристальнее вглядевшись в шамана, мы увидим, что вклад этого экзотического персонажа в человеческую культуру буквально неоценим [234]. В самом деле, шаман может с полным основанием претендовать на роль культурного героя par excellence [235], потому что посредством его пришли в действие творческие, почти сверхчеловеческие силы. В шамане, который первым поставил себя в человеческом сообществе отдельной личностью, нераздельно сочетались сразу несколько больших талантов, которые позже развились в специализированные профессии. Вероятно, первые попытки человека в изобразительном искусстве – и попытки блестящие, как можно судить по сохранившейся великолепной настенной живописи в пещере эпохи палеолита, – тоже были творчеством шаманов, практиковавших необычную графическую магию. Возможно, в экстатическом бормотании шамана люди когда-то расслышали первые рифмы и созвучия поэтической речи. В его вдохновенных пророчествах угадываются истоки мифологии и литературы; в раскрашенных личинах – истоки театра, во вращении в состоянии транса – первые танцевальные фигуры. Он был, помимо художника, поэта, драматурга и танцора, целителем племени, духовным наставником, прорицателем и космологом. Среди его многочисленных умений можно найти почти весь перечень современных цирковых специальностей: вентрологию (чревовещание), акробатику, пантомиму, жонглирование, глотание огня и шпаг и ловкость рук. И сегодня мы по-прежнему находим у сохранившихся племен шаманов, весьма искусных в талантах, сочетающих в древнем своем ремесле, как нам кажется, высокое искусство и религию с откровенной профанацией.