Теодор Рошак - Истоки контркультуры

Всего один пример: вот как в XIX веке Смохалла, великий шаман индейцев ванапам, один из зачинателей традиции обрядового танца североамериканских индейцев, посвященного умершим, вел свое племя во время церемонии, проводимой с целью представить их миру снов, который он открыл:

«Процессия началась от старого “Дома лосося”, где когда-то хранилась вяленая рыба, превращенного ныне в церковь Смохаллы, где проводятся религиозные церемонии. Ответное повторение литании вслух, хоровое пение под аккомпанемент тамтамов и танец с разнообразным ритмом – темп подчеркивался соответствующим подражанием – составляли ритуал, который проводился по воскресеньям, согласно христианской традиции… Ритуальное возбуждение усиливалось пением, танцами, ритмичным барабанным боем, которые постепенно гипнотизировали участников, погружая большинство из них в транс, или сны, как принято говорить в этом культе. Согласно обычаю, видения прилюдно описывались. Сонный танец считался лекарством от всех болезней, принесенных белым человеком» [245].

Таким образом, сферы, которые исследовал Смохалла, были открыты для всего племени, и не понаслышке, а по личному опыту.

Хорошая магия открывает тайны для всех; плохая магия напускает таинственности. Цель адепта плохой магии – монополизировать знания скрытой реальности (или подделать их) и воспользоваться этой монополией, чтобы дурачить или запугивать. Адепт плохой магии, будь он жрецом или экспертом, стремится получить эгоистичное преимущество в виде статуса или награды именно за счет ограничения доступа к великим силам, которые он контролирует. Следы отличия, которое я здесь провожу, сохранились и в католическом понятии симонии, греха против Святого Духа. Повинный в симонии священник, пользуясь властью над святыми дарами для личной выгоды, совершает, как учит церковь, худший из грехов. Он предает то, что осталось в его профессии от призвания древних шаманов, – делать священное восприятие доступным для всех.

Именно склонность официальной религии к своекорыстному обскурантизму и авторитарным манипуляциям и стала в итоге причиной крупных антиклерикальных восстаний на Западе, которые привели к воинствующему атеизму Просвещения. Но в процессе изгнания обскурантистов сама идея таинства полностью изменилась. Таинство, как оно было известно в первобытных ритуалах и обрядах, в церемониях таинственных культов, служило границей, определяющей надлежащее положение человека в мире. Таинство было священным и учило человека мудрым ограничениям. Существование таинства как нечеловеческого измерения реальности, в которое не должен вторгаться профан, но которое должно почитать, служило для обогащения опыта людей, сталкивая их с областью неистощимого удивления. С появлением научного скептицизма таинство стало либо хитроумной загадкой, которую требовалось разрешить, либо позорным секретом, который требовалось раскрыть. В любом случае таинство стали рассматривать как недопустимый барьер здравому смыслу и справедливости. Раз священное стало личиной негодяев и мошенников, долой священное! E 2 crasez l’infa 2 me ! [246]

Как писал Альфред Норт Уайтхед [247], «здравый смысл XVIII столетия… подействовал на мир как ванна морального очищения». Но героические скептики и принципиальные агностики того века не ожидали, что «если люди не могут жить на сухом хлебе, еще меньше они смогут жить на дезинфектантах» [248]. Хуже того, они не предвидели возможности и даже неизбежности, что научное мировоззрение тоже подвержено коррупции той же плохой магией, которая превратила христианство в оплот привилегированной эксплуатации. Однако наука и технология, со своим безжалостно-настойчивым насаждением специализации и профессионального элитизма, прошли полный круг и трансформировались в самое закрытое в истории жречество. Если шаман ориентировался на племенной ритуал, чтобы утвердить свое видение реальности, научные эксперты вынуждены все больше ориентироваться на профессиональное одобрение самоизбранных властей, чтобы утвердить свои еще более эзотерические (куда там шаману) знания [249]. Общественность вынуждена довольствоваться мнением экспертов: все, что говорят ученые, – правда, а предлагаемый техническими специалистами дизайн полезен. Для превращения авторитарных экспертов в новый режим плохих магов оставалось заставить политическую и экономическую элиту начать покупать экспертов и использовать их в своих целях. Именно так и консолидировалась технократия. Мы оказались в обществе, где все, от космоса до психического здоровья, от общественного мнения до полового поведения разделено на сферы профессиональной компетенции. Общество не решается съесть персик или отшлепать ребенка, не обратившись за одобрением к дипломированному специалисту, дабы не посягнуть на рациональное мироустройство.

Даже те эксперты, которые стойко сопротивляются системе, ставя под сомнение сертификационную компетенцию государства, корпорации, университета, партии, могут лишь просить общество принять их суждения на веру. Потому что научная реальность не переводится на язык искусства или ритуалов, в которых общество могло бы поучаствовать и узнать на личном опыте. Исследования экспертов могут быть популяризованы или вульгаризированы как информационная база – и неизбежно искажены при этом. Их нельзя демократизировать как важнейший опыт. Такова цена, которую мы платим за замещение непосредственного личного опыта отчужденностью объективного знания. Старая магия, которая помогала увидеть священное в дереве, пруду, скале, тотеме, осмеяна как суеверие, недостойное цивилизованных людей. Ничто в этом мире, которому мы стали тяжким бременем, уже не говорит с нами от своего имени. Предметы, события, даже личности наших собратьев-людей лишились голоса, которым они когда-то поверяли людям свою тайну. Теперь ее можно узнать лишь при посредничестве экспертов, которые, в свою очередь, полагаются на посредничество формул и теорий, статистических измерений и чуждых методологий. Но ведь у нас нет другой реальности… если мы не хотим, чтобы нас занесли в списки неисправимых иррациональных союзников зловещих реакционных сил.

Обратившись к шаманской картине мира, культурной стадии, похороненной в первобытном прошлом нашего общества, я, как может показаться, далеко отошел от проблем современной диссидентской молодежи. Но это не так. Молодежный радикализм наших дней ощупью идет к критике, которая включает амбициозные исторические и сравнительно-культурные перспективы. Новые левые, отвергая технократические манипуляции ради партиципативной демократии, опираются, часто не сознавая этого, на анархистские традиции, которые всегда отстаивали достоинства примитивных общин, племен и деревень. Дух князя Кропоткина витает над всем, что молодежь говорит об обществе, а ведь Кропоткин взял антигосударственную этику взаимопомощи у жителей деревень и кочевников, чей уклад жизни мало изменился с неолита и даже палеолита. Битники и хиппи заходят с критикой еще дальше. Их инстинктивный интерес к магии и ритуалам, племенным законам и употреблению психоделиков – это попытка воскресить прекративший свое существование шаманизм далекого прошлого. При этом они мудро признают, что партиципативную демократию нельзя получить за счет единственно политико-экономической децентрализации. Пока наше общество находится под властью чар объективного сознания, режим экспертов никогда не отойдет в прошлое; и общество будет зависеть от высших жрецов цитадели, контролирующих доступ к реальности. А ведь в реальности надо лично участвовать, видеть ее, прикасаться, убедиться, что именно в ней высшая основа нашего существования, доступная всем, способная облагородить величием жизнь любого человека, который способен ей открыться. Только участие такого порядка – экспериментальное и не лишь политическое – может гарантировать достоинство и автономность каждого гражданина. Странные юнцы, что носят коровьи колокольца и примитивные талисманы и выбираются в общественные парки или заповедники со своими импровизированными диковинными общинными церемониями, на самом деле пытаются придумать способ установить демократию вне культуры профессионального элитизма. Они пытаются вернуть модель родового строя времен палеолита, когда во время ритуалов все в общине были равны перед священным присутствием, когда еще не появились классы, положения и статусы. Странный, конечно, у них вид радикализма – черпает вдохновение в доисторическом прецеденте.