Теодор Рошак - Истоки контркультуры

Это подводит меня к размышлению о направлении, в котором развивается наша история с тех лихих дней протеста. Сколько из нас, оглядываясь назад через годы, могут представить себе контркультуру без ее поэзии, музыки, искусства, язвительного юмора? Да, немало грубости «носилось в воздухе» [20], но истоки ее ищите на полях сражений во Вьетнаме и в постоянной угрозе термоядерного уничтожения – согласитесь, темы более стоящие, чтобы выплеснуть накопившуюся ненависть, чем стоимость школьных завтраков или регистрация боевого оружия. Но даже при этом я не помню, чтобы хоть на одной демонстрации гнев не уравновешивался бы добротой и творческим энтузиазмом. Именно поэты сохранили в контркультуре здравый смысл во времена безумия высших чинов и помогли приручить экстремистов, от которых никуда не деться. Кто знает, сколько сумасшедших из «семейки» Мэнсона [21]не смирились бы с ролью безучастных свидетелей в ожидании, когда им позволят убивать.

На каждое злое лицо, сфотографированное в шестидесятых, можно найти множество снимков встреч и тусовок хиппи, демонстрирующих взаимную любовь, почти детей, любовно обнявшихся под одеялом, танцующих в парках, вставляющих цветы в стволы автоматов солдат, окружающих Пентагон. Многие считают эти снимки приторными и не вполне нормальными. Так оно и есть. Но разве суть здесь не в простых проявлениях нежности и обоюдного удовольствия, уравновешивавших эксцессы того времени? Главным был искренний интерес к разнообразию людей и природы за границами урбанизации. Одно из инаугурационных заявлений контркультуры появилось в 1961 году, в Сан-Франциско, в битниковском «Журнале в защиту всего живого». Гэри Снайдер писал: «Вселенная и все ее создания органически находятся в состоянии мудрости, любви и сочувствия, действуя на основании естественных реакций и обоюдной взаимозависимости», на что Роберт Данкен [22]возражал в своей характерной манере: «В нашем журнале нет сотрудников-деревьев».

И тогда, и сейчас большинству людей подобные чувства казались дурацкими, но это была мудрая дурашливость поэтов, не исчезавшая из контркультуры и в самые черные дни гнева. Где найти подобную щедрость духа в фальшивом популизме, окружавшем нас в Америке в девяностые? Центром господствовавшей консервативной культуры изначально была полновесная монета, а характерным протестом при этой мертвой и мертвящей сердцевине служили не нашедшая выхода ярость и обливание грязью в радиобеседах: тысячи дрожащих от жалости к себе голосов требовали крови, прерываясь, правда, на рекламу.

В ту неспокойную эпоху меня попросили издать антологию контркультурной литературы. Я закончил ее стихами, отражавшими мое политическое кредо, которому я научился у других, более мудрых умов того времени.

Как предмет исследований контркультура, о которой пойдет речь, имеет обязательства, каких подобающая разумная осторожность подсказывает избегать как чумы. В академии у меня есть коллеги, убеждавшие меня чуть ли не в том, что ни романтизма, ни Ренессанса не было, достаточно просто сесть и тщательно, под микроскопом изучить исторические феномены. При столь ближайшем рассмотрении мы увидим лишь много разных людей, занятых разнообразными делами, в головах у которых роится много разных мыслей. Насколько же несостоятельна такая либеральная категоризация, если нужно хватать признаки тогдашней неспокойной обстановки и удерживать их для комментариев! При этом ускользающая концепция «духа времени» продолжает проникать в мозг и требовать признания – ведь это единственный способ дать человеку хотя бы приблизительное представление о мире, где он живет. Разумеется, было бы гораздо удобнее, будь эти капризные эктоплазменные Zeitgeists [23]сразу партиями с центральным органом, исполнительным комитетом и папкой официальных манифестов. Но ничего подобного, естественно, нет, поэтому приходится браться за них не без внутренней дрожи, пропуская сквозь сито обобщения немало исключений, но надеясь, что большая часть, ценный сухой остаток, все-таки не отфильтруется.

Это замысловатый способ открыто признать, что большая часть сказанного в отношении современной молодежной культуры требует множества оговорок. Мне кажется абсолютно очевидным, что интерес молодежи студенческого возраста и младше к психологии отчуждения, восточному мистицизму, психоделикам и проживанию коммуной составляет группу культурных ценностей, которые радикально расходятся с системой ценностей и аксиом, существующих в нашей господствующей культуре минимум с научной революции XVII века. Однако я отдаю себе отчет в том, что этой концепции нужно еще долго зреть, прежде чем ее приоритеты встанут на свои места, а вокруг нарастет сознательная социальная сплоченность.

Сейчас контркультура включает лишь строго определенный круг молодежи и единицы взрослых наставников. В диссидентское движение не входит консервативная молодежь, для которой чуть меньше социальных гарантий и чуть больше старой религии (и полицейских патрулей на улицах) уже достаточно для того, чтобы Великое общество стало бы прекрасным и пленяло навсегда. В диссидентское движение не входят чересчур либеральные юнцы, альфа и омега политики для которых есть не что иное, как стиль Кеннеди. В диссидентское движение не входят разрозненные марксистские молодежные группы, члены которых, как их отцы, продолжают ворошить пепел пролетарской революции, ожидая, когда оттуда вылетит искра. Что еще важнее, в диссидентское движение не входит большинство воинственно настроенной черной молодежи, чей политический проект получился настолько этнически узким, что, несмотря на свою актуальность, он культурно старомоден пуще националистических мифов об истории XIX века. В любом случае ситуация с черной молодежью требует особого подхода, и одной этой темы хватит на целую книгу.