Александр Некрич - Наказанные народы

Фактическим поощрением шовинизма и национализма являются всевозможные ограничительные или отличительные меры по национальному признаку, включая административные меры по «национальному регулированию», начиная от графы в паспорте с указанием национальности его владельца (кажется, из всех цивилизованных стран только у нас еще и сохранилась такая дикость) и ограничениями в прописке по национальному признаку или квотами при приеме в высшие учебные заведения, всякого рода устная и печатная пропаганда, направленная против какого-либо народа, каким бы идеологическим камуфляжем она ни была прикрыта.

Каждая, даже самая незначительная, мера, поощряющая шовинизм и вызывающая неизбежно национальное отчуждение, производит в здании многонационального государства пусть едва заметные, микроскопические, но трещины. Когда же их накопится слишком много, они могут вызвать внезапную катастрофу.

Одной из таких катастроф и было насильственное поголовное переселение народов в 40-х годах. Ощущение этой катастрофы еще свежо и до сих пор во многих областях, но особенно в сфере нравственной.

Потребуются еще многие годы и значительные усилия, чтобы залечить эту рану. А ведь она у нас не единственная…

В середине апреля 1974 года я возвращался из Белгородской области в Москву после посещения могилы старшего брата, погибшего на Курской дуге в 1943 г.

Ночью удалось сесть в Харькове в поезд Махачкала — Москва. Я поспешил залезть на полку, чтобы дать возможность попутчикам продолжить сон, потревоженный моим появлением. Утром я обнаружил, что соседями по купе были трое: две женщины и мужчина.

Одна из женщин оказалась довольно хорошо одетой русской дамой в том неопределенном возрасте, когда легко ошибиться, дав либо слишком мало, либо слишком много лет. Вероятно, ей было что-то между 45 и 50 годами. У нее было довольно приятное лицо, чуть подкрашенные темные волосы. Несколько портили ее внешность золотые зубы нижней челюсти. Другая женщина, лет около тридцати, с большими серыми глазами и с чуть удлиненным лицом, была ингушкой. Из неторопливого разговора женщин я узнал, что ингушка недавно развелась с мужем и теперь едет в Москву не то к сестре, не то к приятельнице. Соседом по купе оказался подтянутый, небольшого роста человек лет 60-и, с гладкой, казалось, полированной головой. «Полковник в отставке», — подумалось мне.

Разговор между женщинами шел главным образом о женах известных в Грозном людей, по преимуществу писателей.

Услышав имя писателя Базоркина, я встрепенулся и обратился к русской даме:

— Извините меня за вторжение в ваш разговор, но услышал имя Идриса Базоркина и хотел бы узнать, печатали ли его после событий 1973 г.?

Женщина отрицательно качнула головой.

— Да, — сказал я задумчиво, — из-за того что ингушам не возвратили сразу Пригородного района, было и еще будет много осложнений.

При этих словах ингушка внимательно взглянула на меня, но в разговор пока не вмешивалась. Русская женщина как бы полусогласилась со мной, но я почувствовал, что она думает совсем по-другому.

— Конечно, — сказала она, — все это дело — палка о двух концах. Но еще вопрос, надо ли было после одной ошибки совершать другую.

Она явно имела в виду, что, хотя выселение чеченцев и ингушей в 1944 и было ошибкой, но возвращение их на Кавказ было также ошибкой. Естественно, я возражал и высказал мнение, что ошибка состояла не в том, что несправедливость, допущенная по отношению к чеченцам и ингушам, была исправлена, а в том, что она не была исправлена сразу же и до конца — им надо было возвратить все земли, на которых они проживали.

Мысли женщины пошли в другом направлении:

— Я ведь жила тут и еще девочкой видела все собственными глазами. Это было ужасно. Их собрали в 6 часов утра 23 февраля и начали грузить на «Студебеккеры». Старикам разрешили проститься с землей. Они читали молитвы и плакали. Вдруг я увидела ребенка, он, ковыляя, брел от одной женщины к другой. Сердце сжалось от боли…

У ингушки потемнели и без того темные глаза, но она продолжала бесстрастно слушать, пока не вмешиваясь в разговор. Лишь руки, сложенные крест-накрест на груди, чуть сжались.

— Они начали возвращаться в 1955, — продолжала свой рассказ русская женщина.

— По-моему, в 1956, — пытался поправить я ее. — Ведь Указ о восстановлении Чечено-Ингушетии был издан в начале 1957 года. А они начали возвращаться за год до того.

— Возвращаться они начали в 1955, — повторила снова женщина. Многие русские семьи спешили уехать, особенно переселенцы с Украины.

— Нет, — вмешалась наконец ингушка, — многие переселенцы и сейчас продолжают жить рядом с нами.

Между женщинами возник быстро спор, каждая осталась при своем мнении.

— Потом была ужасная история в августе 1958 года, — продолжала старшая из моих попутчиц. По проспекту Революции шла похоронная процессия. Гроб несли не как обычно, а вот так (тут она жестом показала, что гроб высоко возвышался над толпой провожающих и как бы одиноко плыл по воздуху).

— Не было ни криков, ни плача, только глубокое молчание…

Я опять не утерпел:

— Кого же хоронили?

— Моряк один в отпуск приехал. Вечером вышел на танцы и там пригласил одну девушку, за которой ухаживал местный. Тот подстерег моряка и убил его. Хоронили этого моряка.

— Русского?

— Да.

Ингушка подняла глаза, видимо, что-то припоминая.

— Да, — сказала она, — я знаю этот случай. Тот, кто убил, был по брату моего отца племянник моей тети. — Она обвела нас глазами, спрашивая взглядом, поняли ли мы степень родства. Мы деликатно промолчали.

— Он в тюрьму попал и оттуда уже не вышел. Умер, должно быть.

Все вздохнули. Русская же дама продолжила свой рассказ:

— Толпа подошла к зданию обкома партии и остановилась. Потребовали, чтобы кто-нибудь вышел и сказал речь над гробом. Но никто не появился. Обкомовские работники поспешно закрыли все двери и не показывались. Настроение толпы быстро накалялось. Кто-то подошел к двери и начал колотить в нее. — Рассказчица внезапно остановилась и улыбнулась, будто вспомнив что-то веселое.

— Девочка жила у нас во дворе, лет 12-и. Она и другие дети с нашего двора побежали вслед за толпой, которая тем временем уже начала штурмовать здание обкома. Наконец, двери были взломаны, и толпа ринулась вверх по лестнице. Вдруг из окна третьего этажа высунулась эта девочка и радостно закричала: «Ура, наша взяла, мы победили!»

«Вот так, наверное, и происходит революция», — подумал я.

— … Перепуганные обкомовские работники старались спрятаться, скрыться, но разъяренная толпа хватала их и избивала.

У нас в доме жил один преподаватель истории. Его жена — моя подруга. Он был в обкоме по делу в это время. Его схватили и начали избивать. Его били зверски, отбили у него все внутренности. Он умолял, просил, пытался объяснить, что он всего лишь преподаватель, а не обкомовский работник. Его приволокли домой и отпустили лишь после того, как его жена вынесла его мучителям диплом преподавателя.