Коллектив авторов Биографии и мемуары - Пушкин в воспоминаниях и рассказах современников

На возвратном пути из-за города, Пушкин заехал к Алексею Павловичу Полторацкому и, не застав его дома, оставил ему записку следующего содержания:

«Я жив

С[таро]в

Здоров,

Дуэль не кончен».

В тот же день мы с Полторацким знали все подробности этой дуэли, и не могли не пожалеть о неприятном столкновении людей, любимых и уважаемых нами, которые ни почему не могли иметь взаимной ненависти. Да и сама причина размолвки не была довольно значительна для дуэли. Полторацкому вместе с Алексеевым пришла мысль помирить врагов, которые по преимуществу должны быть друзьями. И вот через день эта добрая мысль осуществилась. Примирители распорядились этим делом с любовию. По их соображениям, им не следовало уговаривать того или другого явиться для примирения первым; уступчивость этого рода, по свойственному соперникам самолюбию, могла бы помешать делу; чтоб отклонить подобное неудобство, они избрали для переговоров общественный дом ресторатора Николети, куда мы нередко собирались обедать, и где Пушкин любил играть на бильярде. Без дальнего вступления со стороны примирителей и недавних врагов, примирение совершилось быстро. «Я вас всегда уважал, полковник, и потому принял ваше предложение», сказал Пушкин. — «И хорошо сделали, Александр Сергеевич, отвечал С[таро]в; этим вы ещё более увеличили моё уважение к вам, и я должен сказать по правде, что вы также хорошо стояли под пулями, как хорошо пишете». Эти слова искреннего привета тронули Пушкина, и он кинулся обнимать С[таро]ва. Итак, в сущности всё дело обделалось, как и можно было ожидать от людей истинно-благородных и умеющих уважать друг друга. Но т. н. публика, всегда готовая к превратным толкам, распустила с чего-то иные слухи: одни утверждали, что С[таро]в просил извинения; другие то же самое взваливали на Пушкина, а были и такие храбрецы на словах, постоянно готовые чужими руками жар загребать, которые втихомолку твердили, что так дуэли не должны кончаться. Но из рассказа нашего ясно, кажется, видна несправедливость подобных толков.

Дня через два после примирения, Пушкин как-то зашёл к Николети и, по обыкновению, с кем-то принялся играть на бильярде. В той комнате находилось несколько человек туземной молодёжи, которые, собравшись в кружок, о чём-то толковали вполголоса, но так, что слова их не могли не доходить до Пушкина. Речь шла об его дуэли с С[таровы]м. Они превозносили Пушкина и порицали С[таро]ва. Пушкин вспыхнул, бросил кий, и прямо и быстро подошёл к молодёжи. «Господа, сказал он, как мы кончили с С[таровы]м — это наше дело, но я вам объявляю, что если вы позволите себе осуждать Ст[ар]ова, которого я не могу не уважать, то я приму это за личную обиду, и каждый из вас будет отвечать мне, как следует!» — Знаменательность слов Пушкина и твёрдость, с какою были произнесены слова его, смутили молодёжь, ещё так недавно получившую в Вене одно лёгкое наружное образование, и притом нисколько не знакомую с дымом пороха и тяжестью свинца. И вот молодёжь начала извиняться, обещая вполне исполнить его желание. Пушкин вышел от Николети победителем […]

В половине 1821 г. М. Ф. Орлов приехал назад в Кишинёв с молодою женою Екатериной Николаевной, ур. Раевской. Пушкин необыкновенно уважал её; но с самим Орловым он не чинился и валялся у него на диванах в бархатных шароварах. Орлов улыбался и раз сказал ему известные стихи:

— Эка важность сапоги! возразил Пушкин: у слона ещё больше должны быть сапоги. Орлов говорил ему ты, Пушкин ему вы. [173]

Об этих шароварах замечала и жена Крупянского. «Скажите Пушкину, как ему не жарко ходить в бархате». — «Она видно не понимает, вывёртывался Пушкин, что бархат делается из шёлку, а шёлк холодит».

Екатерина Христофоровна Крупянская, из славного царского рода Комненов, воспитывалась в Смольном монастыре и совсем обрусела. Пушкин с Горчаковым любили ходить к ней, потому что им надоедали плацинды и каймаки других кишинёвских хлебосолов, а у Крупянской подавался русский хороший обед. — Пушкин, бывало, нарисует Крупянскую — похожа; расчертит ей вокруг волоса, — выйдет сам он; потом на эту же самую голову накинет карандашом чепчик — опять Крупянская.

Пушкин и после землетрясения (за обедом у М. Ф. Орлова попадали бутылки со стола), повредившего дом Донича и заставившего Инзова перебраться в другое место, продолжал жить в том же нижнем этаже. С ним был его крепостной лакей, очень верный и преданный малый, Никита. Одно какое-то шуточное стихотворение начиналось:

т.е. надо итти к обедне.

У Пушкина сберегалось несколько золотых, которые он считал своею обязанностью не тратить, и лучше занимал, а не разменивал этих золотых. Книги Пушкин брал у Орлова, у Пущина и особенно у штаб-офицера И. П. Липранди, имевшего отличную библиотеку. Пушкин много и часто беседовал с ним. От него слышал он рассказ Выстрел. О Кирджали рассказывал Пушкину М. И. Лекс, управлявший канцеляриею Инзова.

Когда приостановишься на пути и оглянешься назад, сколько там было света и жизни в погасающем, сумрачном отдалении, сколько потеряно там надежд, сколько погребено чувств! Теперь и тогда , здесь и там… Сколько времени и пространства между этими словами! И всё это населено уже бесплотными образами, безмолвными призраками! [174]

Когда пронеслась печальная весть о смерти Пушкина, вся прошедшая жизнь его воскресла в памяти знавших его, и первая грусть была о Пушкине-человеке. Всё перенеслось мыслию в прошедшее, в котором видело и знало его, чтоб потом спросить себя: где же он? Я узнал его в Бессарабии […]

Пушкин приехал в Кишинёв в то время, как загорелась Греческая война; не помню, но кажется, что он был во время Скулянского дела, и стихотворение «Война» внушено ему в это время общего голоса, что война с турками неизбежна.

И наконец в конце он с нетерпением восклицает;

В это время исправлял должность наместника Бессарабии главный попечитель южных колоний России генерал Инзов. Вскоре узнали мы, что под его кровом живёт Пушкин. Наконец, Пушкин явился в обществе кишинёвском.