Коллектив авторов Биографии и мемуары - Пушкин в воспоминаниях и рассказах современников

Сочтя любопытство полового неуместным и не желая завязывать разговор, я отвечал довольно сухо.

«A! Так вы были вместе с моим братом», возразил собеседник.

Это меня озадачило, и я уже вежливо просил его назвать мне свою фамилию.

«Я Пушкин; брат мой Лев был в вашем пансионе».

Слава Пушкина светила тогда в полном блеске, вся молодёжь благоговела перед этим именем, и легко можно себе представить как я, семнадцатилетний школьник, был обрадован неожиданною встречею и сконфужен моею опрометчивостью.

Тем не менее мой спутник и я скоро с ним разговорились. Он рассказал нам, что едет из Одессы в деревню, но что усмирение его не совсем ещё кончено и смеясь показал свою подорожную, где по порядку были прописаны все города, на какие именно он должен был ехать. Затем он попросил меня передать в Киеве записку генералу Раевскому, тут же им написанную. Надобно было её запечатать, но у Пушкина печати не оказалось. Я достал свою, и она пришлась кстати, так как вырезанные на ней буквы А. П. как раз подходили и к его имени и фамилии. Признаюсь, эта случайность суеверно меня порадовала; я втихомолку начинал уже рифмовать и потому видел в такой тождественности счастливое для себя предзнаменование. [265]

Описанная встреча не была однакож началом моего знакомства с Пушкиным. Он вскоре забыл и самую мою фамилию, как я мог удостовериться из того, что когда в 1827 году появилась моя первая поэма, Пушкин приписывал её то тому, то другому из известных уже в то время поэтов, будто бы скрывавшемуся под псевдонимом. [266]Он разуверился только тогда, когда по издании моей второй повести, я, при выходе из театра, был ему представлен, помнится, Булгариным, с которым он не был ещё в открытой войне. Пушкин встретил меня очень приветливо и имел любезность насказать мне много лестного. С тех пор знакомство наше продолжалось, но не долго, так как года через два я оставил Петербург.

Перехожу теперь к тому, что было напечатано о моей размолвке с бароном Дельвигом. В статье г. Гаевского о Дельвиге, помещённой в Современнике, говорится, что я рассердился на барона за его рецензию на мою поэму Нищий. Поэтому можно бы меня обвинить в раздражительном самолюбии; но я, по совести, могу сказать, что это было бы совершенно несправедливо. Расскажу, как было в действительности.

Избалованный дружбою Пушкина, барон Дельвиг до того ревновал к славе великого поэта, отражавшейся косвенно и на нём, что малейший успех другого начинавшего поэта его уже тревожил. При том он принял на себя роль какого-то Аристарха и имел притязание, чтобы посещавшие его, в особенности юные литераторы, спрашивали его советов, и обижался, если они их не слушали. Я же не любил никому навязывать чтение моих произведений и, не слишком доверяя непогрешимости Дельвиговской критики, не счёл необходимым предъявить барону в рукописи мою новую поэму, о которой (мне на беду) неосторожные друзья успели оповестить чересчур восторженно.

Дельвиг не простил мне, как он полагал, моей самоуверенности, а в преждевременных отзывах о моём новом труде некоторые, вполне сознаю, неуместные сравнения раздражили его тем более, что подобные сравнения были уже прежде высказаны в одном из тогдашних Московских журналов. Он вывел заключение, что я много о себе возмечтал и что, поэтому, надобно, как говорилось, порядочно меня отделать.

Плодом такой, совершенно неосновательной, догадки и была рецензия, написанная Дельвигом не совсем добросовестно и с явным намерением уколоть меня побольнее.

Дружеская услуга такого рода не могла мне быть приятною; но главное дело не в ней, а единственно в том, что рецензия печаталась в Дельвиговской Литературной газете в тот самый вечер, который, по обыкновению, я проводил у барона и в который он был со мною, по обыкновению же, дружелюбен, не упомянув однако же ни слова о приготовленной на меня грозе, чего при наших отношениях он не должен был бы сделать, если бы не допускал оскорбительной для меня мысли, что я, быть может, стану просить об уничтожении или по крайней мере о смягчении его злой филиппики.

Вот что собственно охладило меня к барону, рассеяв и моё заблуждение о приязни его ко мне. Но я не сказал ему ни слова, на рецензию, по моему обыкновению, не возражал, а только перестал у него бывать. Впоследствии Дельвиг сознал, что он был не прав, потому что, спустя несколько месяцев, встретив меня на улице, первый подал мне руку. Но это было почти накануне моего выезда из Петербурга, а вскоре он умер, о чём я узнал уже в Одессе. [267]

Можно спросить: почему же я так долго терпел напраслину? Да только потому, что сначала откладывал, а потом, по русской привычке, махнул рукой и забыл. Поклёп на мне, вероятно, так бы и остался, не попадись статья г. В. Б., расшевелившая мою старину. Благодарю его за услугу.

Семья наша в 1824—1826 годах, т. е. в года заточения Александра Сергеевича в сельце Михайловском, состояла из следующих лиц: маменьки нашей Прасковьи Александровны, вдовствовавшей тогда по втором уже муже, а моём отце, г. Осипове, и из сестёр моих от другого отца: Анны Николаевны и Евпраксии Николаевны Вульф, и родных сестёр моих Катерины и Александры Осиповых. Брат Алексей Николаевич был в то время студентом в Дерпте и наезжал сюда на святки и каникулы. Все сёстры мои были в то время невестами, и из них особенно хороша была Евпраксия. Каждый день, часу в третьем пополудни, Пушкин являлся к нам из своего Михайловского. Приезжал он обыкновенно верхом на прекрасном аргамаке, а то, бывало, приволочится и на крестьянской лошадёнке. Бывало все сёстры мои, да и я, тогда ещё подросток, — выйдем к нему навстречу…

Раз, как теперь помню, тащится он на лошадёнке крестьянской, ноги у него чуть не по земле волочатся — я и ну над ним смеяться и трунить. Он потом за мной погнался, всё своими ногтями грозил: ногти ж у него такие длинные, он их очень берёг…

Приходил, бывало, и пешком; подберётся к дому иногда совсем незаметно; если летом, окна бывали раскрыты, он шасть и влезет в окно… Что? Ну уж, батюшка, в какое он окно влезал, не могу вам сказать: мало ли окон-то? он, кажется, во все перелазил… Все у нас, бывало, сидят за делом: кто читает, кто работает, кто за фортепьяно. Покойная сестра Alexandrine, как известно вам, дивно играла на фортепьяно; её, поистине можно было заслушаться. Я это, бывало, за уроками сижу. Ну, пришёл Пушкин, — всё пошло вверх дном; смех, шутки, говор так и раздаются по комнатам. Я и то, бывало, так и жду его с нетерпением, бывало, никак не совладаешь с каким-нибудь заданным переводом; пришёл Пушкин — я к нему подбегу: «Пушкин, переведите!» и вмиг перевод готов. Впрочем, немецкий язык он плохо знал, да и не любил его; бывало, к сёстрам принесёт книгу, если что ему нужно перевести с немецкого. [269]