Коллектив авторов Биографии и мемуары - Пушкин в воспоминаниях и рассказах современников

Через несколько дней после этого чтения тётушка предложила нам всем после ужина прогулку в Михайловское. Пушкин очень обрадовался этому, и мы поехали. Погода была чудесная, лунная июньская ночь дышала прохладой и ароматом полей. Мы ехали в двух экипажах: тётушка с сыном в одном; сестра, Пушкин и я в другом. Ни прежде, ни после я не видала его так добродушно весёлым и любезным. Он шутил без острот и сарказмов; хвалил луну, не называл её глупою, а говорил: «J’aime la lune, quand elle éclaire un beau visage». [308]Хвалил природу и говорил, что он торжествует, воображая в ту минуту, будто Александр Полторацкий остался на крыльце у Олениных, а он уехал со мною; это был намёк на то, как он завидовал при нашей первой встрече Александру Полторацкому, когда тот уехал со мною. Приехавши в Михайловское, мы не вошли в дом, а пошли прямо в старый, запущенный сад,

с длинными аллеями старых дерев, корни которых, сплетясь, вились по дорожкам, что заставляло меня спотыкаться, а моего спутника вздрагивать. Тётушка, приехавшая туда вслед за нами, сказала: «Mon cher Pouchkine, faites les honneurs de votre jardin à Madame». [309]Он быстро подал мне руку и побежал скоро, скоро, как ученик, неожиданно получивший позволение прогуляться. Подробностей разговора нашего не помню; он вспоминал нашу первую встречу у Олениных, выражался о ней увлекательно, восторженно и в конце разговора сказал: «Vous aviez un air si virginal; n’est ce pas que vous aviez sur vous quelque chose comme une croix?» [310]

На другой день я должна была уехать в Ригу вместе с сестрою Анною Николаевной Вульф. Он пришёл утром и на прощание принёс мне экземпляр 2-й главы Онегина, [311]в неразрезанных листках, между которых я нашла вчетверо сложенный почтовый лист бумаги со стихами:

Когда я собиралась спрятать в шкатулку поэтический подарок, он долго на меня смотрел, потом судорожно выхватил и не хотел возвращать; насилу выпросила я их опять; что у него промелькнуло тогда в голове, не знаю. Стихи эти я сообщила тогда барону Дельвигу, который их поместил в своих Северных Цветах. Мих. Ив. Глинка сделал на них прекрасную музыку и оставил их у себя.

Во время пребывания моего в Тригорском я пела Пушкину стихи Козлова:

и проч.

Мы пели этот романс Козлова на голос Benedetta sia la madré, баркароллы Венецианской. Пушкин с большим удовольствием слушал эту музыку и писал в это время Плетнёву: «Скажи слепцу Козлову, что здесь есть одна прелесть, которая поёт его Венецианскую ночь. Как жаль, что он её не увидит! дай бог ему слышать!» [312]

Итак я переехала в Ригу. Тут гостили у меня сестра, приехавшая со мною, и тётушка со всем семейством. Пушкин писал из Михайловского к ним обеим; в одном из своих писем тётушке он очертил мой портрет так:

«Voulez vous savoir ce que c’est que M-me K? elle est souple, elle comprend tout; elle s’afflige facilement et se console de même; elle est timide dans les manières et hardie dans les actions; mais elle est bien attrayante.» [313]

Его письмо к сестре очень забавно и остро; выписываю здесь то, что относилось ко мне: [314]

«Tout Trigorsky chante: не мила ей прелесть NB ночи celà me serre le coeur; hier M-r Alexis et moi, nous avons parlé 4 heures de suite. Jamais nous n’avons eu une aussi longue conversation. Devinez ce qui nous a uni tout à coup. Ennui? Conformité de sentiment? Je n’en sais rien; je me promène toutes les nuits dans mon jardin, je dis: Elle était là; la pierre qu’elle a heurtée est sur ma table, [315]auprès d’une héliotrope fanée. [316]J’écris beaucoup de vers — tout celà, si vous voulez, ressemble beaucoup à de l’amour, mais je vous jure qu’il n’en est rien. Si j’étois amoureux, j’aurois eu dimanche des convulsions de rage et de jalousie, et je n’ai été que piqué. Cependant l’idée que je ne suis rien pour elle, qu’après avoir éveillé, occupé son imagination, je n’ai qu’amusé sa curiosité; que mon souvenir ne la rendra pas un moment plus distraite au milieu de ses triomphes, ni plus sombre dans ses jours de tristesse, que ses beaux yeux s’attacheront sur quelque fat de Riga avec la même expression déchirante et voluptueuse — non, cette idée m’est insupportable, dites lui que j’en mourrai; — non ne le lui dites pas, elle s’en moqueroit, cette délicieuse créature. Mais dites lui, que si son coeur n’a pas pour moi une tendresse secrète, un penchant mélancolique et mystérieux, je la méprise, entendez vous? oui, je la néprise, malgré tout l’étonnement que doit lui causer in sentiment aussi nouveau». 21 juillet. [317]

Вскоре ему захотелось завязать со мной переписку, и он написал мне следующее письмо:

«J’ai eu la faiblesse de vous demander la permission de vous écrire et vous l’étourderie ou la coquetterie le permettre. Une correspondance ne mène à rien, je le sais; mais je n’ai pas la force de résister au désir d’avoir un mot de votre jolie main. Votre visite à Trigorsky m’a laissé une impression plus forte et plus pénible, que celle qu’avait produite jadis notre rencontre chez Оленин. Ce que j’ai de mieux à faire au fond de mon triste village, est de tâcher de ne plus penser à vous. Vous devriez me le souhaiter aussi pour peu que vous ayez de la pitié dans l’âme — mais la frivolité est toujours cruelle, et vous autres, tout en tournant des têtes à tort et à travers, vous êtes enchantées de savoir une âme souffrante en votre honneur et gloire. Adieu, divine, j’enrage et je suis à vos pieds. Mille tendresses à Ерм. Фёд. et mes compliments à M-me Voulf». 25 juillet.

«Je reprends la plume car je meurs d’ennui et ne puis m’occuper que de vous — j’espère que vous lirez cette lettre en cachette — la cacherez-vous encore dans votre sein? me répondrez vous bien longuement? écrivez moi tout ce qui vous passera par la tête, je vous en conjure. — Si vous craignez ma fatuité, si vous ne voulez pas vous compromettre, contrefaites votre écriture, signez un nom de fantaisie, mon coeur saura vous reconnaître. Si vos expréssions seront aussi douces que vos regards, hélas! je tâcherai d’y croire, ou de me tromper, c’est égal. — Savez vous bien qu’en relisant ces lignes, je suis honteux de leur ton sentimental, que dira Ан. Ник.? Ах вы чудотворка или чудотворица!» [318]

Получа это письмо, я тотчас ему отвечала и с нетерпением ждала от него второго письма; [319]но он это второе письмо вложил в пакет тётушкин, а она не только не отдала мне его, но даже не показала. Те, которые его читали, говорили, что оно было прелесть как мило. В другом письме его было:

«Ecrivez moi en long, en large et en diagonale». [320]

Мне бы хотелось сделать много выписок из его писем; они все были очень милы, но ограничусь ещё одним: [321]

«N’est ce pas, que je suis beaucoup plus aimable par poste qu’en face? — Et bien, si vous venez à Trigorsky, je vous promets d’être extrêmement aimable. — Je serai gai lundi, exalté mardi, tendre mercredi, leste jeudi, vendredi, samedi et dimanche, je serai tout ce qu’il vous plaira et toute la semaine à vos pieds». [322]

Через несколько месяцев я переехала в Петербург и, уезжая из Риги, послала ему последнее издание Байрона, о котором он так давно хлопотал, и получила ещё одно письмо, чуть ли не самое любезное из всех прочих, так он был признателен за Байрона! Не воздержусь, чтобы не выписать вам его здесь. [323]

«Je ne m’attendais guère, enchanteresse, à votre souvenir, c’est du fond de mon âme, que je vous en remercie. Byron vient d’acquérir pour moi un nouveau charme: toutes ses héroïnes vont revêtir dans mon imagination des traits qu’on ne peut oublier. C’est vous que je verrai dans Gulnare et dans Leila — l’idéal de Byron lui même ne pouvait être plus divin. C’est donc vous, c’est toujours vous que le sort envoie pour enchanter ma solitude! vous êtes l’ange de consolation — mais je ne suis qu’un ingrat, puisque je murmure encore. — Vous allez à Pétersbourg — mon exil me pèse plus que jamais. — Peutêtre que le changement que vient d’arriver me rapprochera de vous, je n’ose l’espérer. Ne croyons pas à l’espérance, ce n’est qu’une jolie femme, elle nous traite en vieux maris. — Que fait le votre, mon doux génie? — Savez vous que c’est sous ses traits que je m’imagine les ennemis de Byron, y compris sa femme. 8 Décembre.

Je reprends la plume pour vous dire que je suis à vos genoux, que je vous aime toujours, que je vous déteste quelquefois, qu’avant hier j’ai dit de vous des horreurs, que je vous baise vos belles mains, que je les rebaise encore en attendant mieux, que je n’en peux plus, due vous êtes divine etc». [324]